Свои и чужие - Иван Чигринов

Баранов уже не помнил в подробностях, что случилось с теми немецкими лётчиками после, однако слышал краем уха, что милиционерам не удалось довести их до Краснополья. Все четверо полегли под ударами мотыг, с которыми набросились на них по дороге разъярённые деревенские бабы…

Вот и сегодня старуха хозяйка напомнила ему о том, что именно деревенские женщины, и никто иной, убили тогда немецких лётчиков.

Баранов в ответ на её рассказ кивнул головой, мол, что-то похожее и вправду он слыхал, но уточнил:

— А эта женщина, из Козелья? Что она — в самом деле прячется теперь в вашей деревне?

— Дак… живёт у нас покуль. Как думаешь, Павлович, будут немцы мстить за своих лётчиков?

— Это как дело пойдёт. Если деревенские сами друг на друга не донесут, так кто ж докопается?

— Вот я и говорю — теперя всем только молчать. Про все молчать. Мало ли что случиться могло. А это женщина, козельская, все-таки спасётся у пас. Ей-богу, живая останется!

Беседуя так с хозяйкой, а больше — слушая её, Степан Павлович время от времени поглядывал в окно, через которое виднелись недалёкий лес, дорога от него и колхозные гумна сразу за деревенскими дворами. Это вроде успокаивало его, и он смог сперва пообедать по-человечески, потом и словом-другим перекинуться с хозяйкой. Но он понимал также, что не стоит засиживаться в доме, где из трубы валит дым среди бела дня, это опасно, потому что дым в не урочное время обязательно привлечёт к себе внимание. Тем более что опасность, как говорится, вообще висела в воздухе — каждую минуту на дороге могли появиться немцы.

Поэтому Саранов вскоре поднялся из-за стола, поблагодарил за хлеб-соль.

— Дак не за что, Павлович, — даже удивилась его благодарности старуха, которая с дорогой душой скормила свой обед захожему человеку.

Комиссар сказал ей, что пока сварится картошка, он подождёт в каком-нибудь другом месте.

— Дак тогда на гумне, Павлович, на гумне, — охотно посоветовала она. — Посиди на гумне. Туда как раз сена мужики наши недавно навозили.

Они договорились, что старая женщина наварит картошки, — этой первейшей еды у белорусов, — как можно больше, даже если и в двух чугунах, так с краями, потом поищет по соседям какой-нибудь добавки, того же хлеба, и принесёт незаметно в ветхое гумно, у самого леса.

Действительно, не прошло и получаса, как Степан Павлович уже увидел из своего укрытия, что дым над бабкиной крышей перестал струиться вверх. Немного погодя и сама старуха вышла на крыльцо, держа в одной руке деревянный ушат за верёвочную петлю, а в другой — ладный свёрток, запелёнатый то ли в чистую тряпицу, то ли даже в полотенце. Чтобы не навлечь на себя лишнего подозрительного взгляда, она покружила с поклажей по своему огороду, будто у неё там и вправду нашлось срочное дело, потом шмыгнула в калитку, что вела за огороды и украдкой направилась в сторону леса — пускай, мол, думают, что понесла какому работнику поесть или скотине напиться.

Степан Павлович вышел навстречу ей.

— Вот спасибо, — сказал он.

— А я у соседей разжилась, —почему-то совсем развеселившись, толковала старая, показывая на свёрток. — Кормитесь себе на здоровьице, кто бы с тобою ни был. Ну, а ушат… Дак пускай хоть и у вас пока побудет, ушат этот. А как выдастся минутка, так и позаботитесь назад вернуть. Я всегда дома.

— Спасибо, — повторил Степан Павлович, хотя не представлял себе, куда можно спрятать эту посудину, чтобы позже, при удобном случае, вернуть сердобольной женщине.

Между тем старуха и говорила все это, и поглядывала на секретаря райкома — знала-то она его в этой должности — так, словно от кого-то из соседей только что узнала о неудаче, которая постигла его на братовом дворе. Но недаром говорят, что неудачи тоже отличаются друг от друга. Назовёшь ли, к примеру, неудачей то, что случилось часа полтора назад со Степаном Павловичем у Архипа? Наверно, нет. Это было нечто большее, чем неудача. Неожиданная выходка брата, если вообще можно назвать её так, не только смутила комиссара: она, казалось, перевернула все в душе у него, насторожила. Потому все это время младший Баранов и терялся в догадках: «Может, давняя обида какая вдруг наружу вылилась?» Но напрасно. Никакой обиды, которую нанёс бы он брату, Степан Павлович не помнил. Если и не жили они душа в душу, то и не чуждались друг друга. И все-таки… Не иначе правду говорили когда-то люди: «…и предан будет родными и соседями, и брат брата предаст на смерть…»

Тяжко было на душе у комиссара, беспомощная злость распирала его, однако признаться партизанам, как встретил его родной брат, не хватило духу — все-таки стыдно, кроме всего прочего… Так и остались все в отряде в убеждении, что и варёную картошку в мундире, и два куска сала, и добрую щепоть соли, и хлеб деревенский принёс Степан Павлович от Архипа.

Остаток того дня крутогорские партизаны провели на холме среди замшелого болотца без особых хлопот, только все время делали подмену на ближних и дальних постах, а как подошёл вечер, снопа отправились к большаку. Думалось, что уж на ночь-то фашисты остановят по нему движение. Но сколько ни ждали, лёжа в густом придорожном ельнике, чтобы большак наконец очистился, все напрасно: как и днём, так и с приходом темноты тут по-прежнему громыхало железо, автомашины и танки ехали с зажжёнными фарами, далеко высвечивая и ночное небо, и лес но обе стороны дороги; то ли и вправду немцы уже никого не боялись, то ли пренебрегали опасностью.

Партизаны поняли, что перейти па другую сторону большака можно будет только тогда, когда наступит хоть малая передышка, когда образуется между вражескими колоннами нужный разрыв.

Момент такой они улучили только после полуночи. Не выдав себя, проскочили, словно лесные кабаны, друг за другом через большак, потом долго ломились по бурелому и завали, пока не наткнулись на глинистую тропку, но которой стало легче шагать. Но за то время, что они лежали при всей своей немудрёной амуниции в ельнике, протекли, подвешенные на ремнях, а то и в торбах через плечо, бутылки с зажигательной смесью и через одежду многих обожгли. Сначала ожоги почти не чувствовались. И партизаны не обратили па них особого внимания — ну, протекла смесь и протекла: плохо была закупорена. Да и спешка, в которой приходилось одолевать дорогу, чтобы как можно большее расстояние прошагать за ночь до Церковища, тоже не дала вовремя оглядеться. Только утром кое-кто заметил у себя волдыри и облезшую кожу. Ещё в бою но побывали, а лазарет хоть сейчас открывай!… И тем не менее ни па какие лекарства рассчитывать не приходилось — не было этих лекарств, даже присыпать раны было нечем.

Но, как часто и справедливо говорят, — лиха беда начало! Дальнейший путь отряда к цели уже не был отмечен такими трудностями. Обретали опыт. Хотя двигаться все время приходилось встречь потоку наступающих вражеских войск, пробираться по тылам они стали почти бесшумно. На четвёртые сутки отряд наконец очутился вблизи Сожа. Другое дело, что приход крутогорских партизан оказался не только запоздалым, но и ненужным. На одном рукаве, левом притоке Сожа, мост, который полагалось взорвать согласно заданию в первую очередь, был сожжён ещё в конце июля во время бомбёжки, и теперь из воды, будто пики, высоко торчали деревянные сваи. С другим мостом творилось и вовсе несусветное — на месте вдруг выяснилось, что и река такая, и мост на ней значились только па топографической карте: видать, нанесены они были ещё при царе Горохе; наверно, река помаленьку обмелела и высохла, превратилась в обыкновенный ручей, который если и живился водой, так осенью, после больших дождей, или весной, во время таянья снега, а мост сгнил и напрочь провалился за ненадобностью: для здешнего люда из двух ближних деревень хватало обычного брода, чтобы перебраться с одного берега на другой.

Странно, но последнее обстоятельство не смутило партизан, просто рассмешило хотя отсутствие моста, если говорить правду, должно было разозлить людей, которые понапрасну разыскивали его на оккупированной территории, или вызвать возмущение, или досаду на того, кто направил их сюда, а вышло наоборот: увидев речку-ручей и сгнившие, поросшие темно-зелёным мохом бревна на нем, что когда-то служили надёжным средством переправы, партизаны захохотали, сперва кто-то один, в великом удивлении, за ним другой, а потом и все остальные.

— И надо было переться сюда из-за этого! — таково было общее мнение.

Словно не веря ещё, что отряд вышел именно к той реке и к тому мосту, которые полагалось уничтожить, Митрофан Нарчук, выбрав трех партизан, направил их в деревню но эту сторону ручья, чтобы расспросить обо всем.

— Да, это паша Сморкавка, — подтвердил там какой-то замшелый дед.

Значит, не ошиблись, вышли к самой цели.

Время было под вечер, место глухое, поэтому командир отряда отдал приказ заночевать в деревне, заняв две крайние хаты. При виде трухлявого моста у всех пропала всякая охота таиться, искать пристанища в лесу, к тому же и лес находился не близко отсюда.