Артёмка (сборник) - Василенко Иван Дмитриевич

– Не буду играть, – упрямо сказал он. – Какой это Гордей Торцов – без цилиндра! Шампанское пьет, все столичное у себя заводит, да чтоб без цилиндра?

Я знал: если Труба заупрямится, лучше его не переубеждать. Постепенно он «отходил», и тогда все улаживалось. Мы повздыхали, и спектакль отложили.

Рассказ Тани

Вечером Артемка, Ванюшка, Таня и я сидели в нашем сарайчике. Я только что вернулся из Щербиновки. Было темно, пахло свежим сеном, которое натаскал сюда Ванюшка. Я невольно вспомнил далекие годы, свое убежище под полом амбара, ночь, проведенную на таком же пахучем сене вместе с милым Евсеичем. Мне стало грустно, как всегда, когда вспоминалось горькое детство. И в то же время у меня было тепло на сердце: ведь я опять с Артемкой, и мы оба служим делу, за которое не жалко и жизнь отдать.

В этот вечер было грустно не только мне: огорченные тем, что спектакль не состоялся, все понуро молчали.

Пришел и Труба. Он пробрался в угол сарая, лег и притворился, будто спит. Но он не спал, ворочался и вздыхал. Наверно, его мучило раскаяние.

– Вот, братцы, какого я помещика знал, – сказал будто ни с того ни с сего Ванюшка. – Всю жизнь он мебель скупал. Получит с мужиков деньги за землю – и едет в Петербург. Раз даже привез кресло из-под самого испанского короля, ей-богу. Весь дом мебелью завалил. Ну, надо правду сказать, мебель была красивая. Посидит он немного на голубом кресле, выпьет водки и пересядет на турецкий диван, с дивана – на розовое кресло, а там опять на какой-нибудь диван. И на каждой мебели по рюмке спиртного хватал. К вечеру до того набирался, что как зюзя ползал. Его кондрашка и хватила. Так что вы думаете? Велел он вытащить всю мебель во двор, облить керосином и спалить. Это – чтоб после его смерти никто на этой мебели сидеть не смел. Вот какой был паразит, закончил Ванюшка, неожиданно повернувшись к Трубе.

– Таня, расскажи и ты что-нибудь, а то ты все молчишь, – попросили мы.

– Я не умею, – вздохнула Таня.

– А ты – как умеешь.

– Ну хорошо, – сказала Таня. – Я про немцев расскажу. Про двух немцев.

И рассказала вот что.

Пришли в рудничный поселок Кульбакинский немцы. Были они в серых куртках с бронзовыми пуговицами, на головах, по самые брови, – стальные каски, и у всех одинаковые лица: без всякого выражения. Переночевали и пошли дальше, а двух оставили.

Один, худой, был офицер, а другой, короткий и толстый, – солдат. Звали этого короткого Карл. Поселились они в школе: офицер – наверху, а Карл внизу. Таня с мамой тоже жили в школе, потому что Танина мама была школьной уборщицей.

У Карла были желтые, выцветшие на солнце брови, а лицо в морщинах. Он сажал к себе на колени Танину годовалую сестренку Пашутку и забавлял ее; блеял овцой, кукарекал, совал девочке в рот свой заскорузлый палец.

А офицер любил играть на фисгармонии и петь что-то тягучее, наверно церковное.

Каждый день, ровно в двенадцать часов, офицер с Карлом шли в тюрьму.

Тюрьма стояла недалеко от школы, серая, обнесенная высокой стеной Иногда оттуда доносились выстрелы. Заслышав их, люди в поселке крестились Таня не раз видела, как раскрывались железные ворота и во двор тюрьмы белоказаки вводили арестованных. Это были шахтеры с соседних рудников.

Что делали офицер с солдатом в тюрьме, Таня не знала. Офицер возвращался раньше, шел наверх, садился за фисгармонию и с чувством пел. А солдат приходил позже. Вид у него всегда был усталый, сапоги в желтой глине. Он мыл руки и садился обедать, а пообедавши, сажал на колени Пашутку и забавлял ее.

Однажды, когда офицер с солдатом ушли в тюрьму, Таня полезла на чердак и стала смотреть в слуховое окно. Двор тюрьмы был виден как на ладони. Сначала во дворе не было никого. Но вот два тюремщика вывели по пояс голого человека и дали ему лопату. За ними вышел Карл. Иногда человек хватался за голову и падал на землю. Тогда Карл не спеша поднимал его и так же не спеша бил в бок сапогом. Пришел офицер. Тюремщик завязал человеку платком глаза и подвел к краю ямы. Потом отошел, вынул револьвер и прицелился.

Выстрела Таня не услышала: в глазах у нее потемнело, ноги подкосились. А когда она пришла в себя и опять заглянула в окошко, то увидела, что во дворе был только один Карл. Он загребал лопатой землю и утаптывал ее сапогами.

– Убить их надо! – крикнул Ванюшка и даже подскочил на сене. – Гранатой!..

– А их уже убили, – спокойно сказала Таня, – Только не гранатой, а кулаком.

– Как кулаком? – удивились мы.

– Да, кулаком, – подтвердила Таня. – Я пошла в Липовку и все рассказала дяде Ивану, маминому брату. Он хитрый, дядя Иван: днем в шахте, а ночью партизанит. Рассказала, а он и говорит: «Иди домой, а в полночь сними незаметно с двери болт». Я вернулась, подстерегла, когда Карл заснул, и сняла болт. Ну, они и явились, партизаны. И с ними пришел негр Джим. Он раньше на шахте Гольда работал. Только их заметил казак – часовой. Заметил и давай стрелять. Немцы вскочили – да на черный ход. А там уже стоял Джим Никсон. Размахнулся он да как даст Карлу кулаком в лоб! Тот даже не охнул: так, мертвый, и упал. За Карлом к двери подбежал офицер. Джим и офицера таким же манером. Обоих убил. Вот какой силы человек!

Мы сразу все заговорили. Артемка повторял: «Правильно, они сильные, негры! Я знаю!» Ванюшка свирепо кричал, что, если б Джим не прикончил этих катов, он сам бы пооткручивал им головы. А я доказывал, что больше всех в этом деле отличилась сама Таня и что ей надо выхлопотать от правительства награду.

И тут, не знаю уж почему, Труба вдруг стукнул кулаком по стенке сарая и прорычал:

– Черт с ним, с этим цилиндром! Объявляй, Артемка, на завтра спектакль!

Партизанский налет

Но и на следующий день спектакль не состоялся – такая уж выпала ему доля. На другой день мы готовились совсем к другому делу.

Только Труба умолк, как вошел связной и велел мне идти к командиру.

Таня сказала:

– Нам по пути.

Мы вышли вместе. На улице было темно, пустынно и тихо. Только лаяли собаки да квакали лягушки на речке. Спустя немного из темноты к нам донеслись глухие шаги. Мы уверены были, что это идет наш патруль, но, когда шаги слышишь, а того, кто идет, не видишь, почему-то делается не по себе. Патруль поравнялся и, хоть узнал нас, все-таки спросил пароль и сказал отзыв. Мы прошли дальше.

Вспомнив, о чем только что рассказывала Таня, я сказал:

– Какую надо силу иметь, чтоб убить кулаком! Это ж великаном надо быть.

– А он и есть великан, – ответила Таня.

– Страшный?

– Ни чуточки. Даже симпатичный.

– А на шахте он давно? – спросил я.

– С революции, – сказала Таня.

– А до этого где был?

– До того в какой-то Филадельфии, что ли. В Америке, словом.

У командира я застал всех взводных. Наклонившись над столом и шумно дыша, они смотрели на карту. Карта была вся в синих черточках. Командир водил по ней карандашом, что-то объяснял и ставил квадратики. Заметив меня, он строго спросил:

– В Щербиновке две рощи?

– Две, – ответил я.

– Вот то-то, что две. А ты сказал: «Орудие в роще». А в какой – не сказал.

– В той, что в сторону хутора Сигиды.

– Значит, в северной. Так и надо было сказать: в северной.

Мне стало страшно, и я даже весь вспотел при мысли, какая бы случилась беда, если б мы спутали рощи.

Следующей ночью, получив от командира задание, я опять отправился в Щербиновку.

Еще и солнце не взошло, а я уже ходил по майдану и оглядывал возы. Возов было много: с капустой, с сеном, с душистыми дынями. Не было только тех, которых я ждал.

Но вот в переулке послышался скрип, и на майдан въехала арба с рябыми арбузами. Рядом с арбой шли два крестьянина с батогами в руках, а поверх арбузов сидела молоденькая дивчина и кричала на быков:

– Цоб!.. Цоб!.. А щоб вас… Цоб!..

– Цоб!.. Цоб!.. – басом вторили ей крестьяне. Быков распрягли. Они тотчас легли и принялись за свою жвачку, глядя в пространство большими печальными глазами.