Воспоминания - Аристарх Васильевич Лентулов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Министр нас не принял, но подпись свою дал на удостоверения мне, Машкову и Кончаловскому, который находился на фронте.
В этот же день мы уехали в Москву, где надо было еще зайти в штаб, по возвращении из которого мы страшно поссорились с И. И., не помню уже из-за чего, — словом, идем по улице и ругаемся, да так, что начал уже собираться народ. Нервы. Но потом, когда я пришел домой, мне стало неприятно, и я решил позвонить ему. Он как будто бы ждал этого звонка и очень обрадовался и просил немедленно приехать к нему. Я захватил с собой бутылку красного вина, и мы с ним весело ее выпили.
* * *Анатолия Васильевича впервые я встретил в 1918 году на грандиозном банкете в бывшем тогда еще ресторане «Ампир» в Петровских линиях[197]. Я тогда был самый «модный» декоратор, и, конечно, зал «Ампира» для банкета декорировать поручили мне, чему я был несказанно рад, так как это давало мне возможность находиться среди близких к Анатолию Васильевичу друзей. На банкете собралась вся высшая интеллигенция искусства, еще растерянная и не осознавшая ясно значения Октябрьского переворота. Был устроен грандиозный концерт, в котором приняли участие все лучшие представители искусства. Кстати, исключительно было выступление Ермоловой. Все, несомненно, искренне и доверчиво отнеслись к Луначарскому. В бесконечных речах подчеркивалось полное доверие и готовность отдать все свое творчество на служение пролетариату, еще правильно не представляя той работы, которая потребовалась в дальнейшем в смысле перестройки и перевоспитания самого мировоззрения и старой идеологии.
Анатолий Васильевич выступил со своей ответной блестящей речью, до сего времени мною не слыханной, — ничего подобного в смысле ораторского искусства. Мне казалось порой, что его голос, его существенные образные выражения можно сравнить с рычанием льва. Он произвел на всех совершенно потрясающее впечатление. Он ежеминутно подчеркивал свою непримиримость в смысле марксистской идеи, с величайшей ясностью изложил сущность Октябрьской революции и вдохнул в сердца представителей всех искусств веру и желание идти работать под руководством коммунистической партии. И эта вера росла с каждым годом среди работников искусства неослабно.
Легко можно себе представить, каким несчастным человеком я себя почувствовал, когда выступал с речью под шутки сидящего рядом В. Каменского, который смеясь перед выступлением говорил мне, зная мою растерянность: «Смотри, Аристарх, не спутай имя и отчество Анатолия Васильевича, не скажи Василий Анатольевич». И что же? Когда я встал, как раз так и вышло. Я назвал Анатолия Васильевича Василием Анатольевичем. Все смутились. Анатолий Васильевич сам же подсказал мне свое имя. Но этот казус не помешал ему после моей речи крепко меня обнять, чем, конечно, окончательно меня ободрил. С этого момента я часто встречался с Анатолием Васильевичем то в Наркомпросе, то на выставках и пр. После всякой встречи Анатолий Васильевич долго оставался у меня в памяти.
Совершенно поразительна в Анатолии Васильевиче была быстрота восприятия. Однажды на выставке ОМХ в 1928 году в 450 экспонатов я как председатель должен был идти с Анатолием Васильевичем в качестве гида. Он молчал и шел очень быстро. Мне показалось, что он не заинтересован выставкой. Я даже перестал сам объяснять, отвечая лишь на некоторые вопросы, которые он задавал: как фамилия, молодой или старый художник? Через шесть дней появилась его статья о выставке, с подробностями и глубиной содержания, которых не мог бы вложить никакой искусствовед, часами стоявший около каждой картины. Смерть Анатолия Васильевича является незаменимой утратой для всего Советского Союза.[198]
* * *Незадолго до моей отчетной выставки по дороге из Ленинграда, откуда я ехал с И. Е. Хвойником[199] после празднеств 15-летия Октября, кои я буду описывать особо, в международном вагоне мы встретили Б. Пильняка с его другом Зарудным. Мы почему-то почувствовали, что знаем друг друга, хотя он меня и я его видели в первый раз. Мы быстро познакомились. Он много говорил о своих путешествиях. Кстати, и тогда он как раз возвращался из северных полярных стран, где, как он рассказывал, снег полтора метра глубины, хотя сам ехал в легком, почти демисезонном пальто и уверял, что другого пальто у него даже не имеется. Мне кажется, он слегка очки втирал. Наверное, пользовался каким-нибудь тулупом или просто ехал из Пскова, а остальное все выдумал.
Еще много говорили об Ольге Васильевне Кончаловской, от которой, по его словам, он сбежал с дачи, бывшей усадьбы Трояновского[200], купленной коллективно — Кончаловский, Бенедиктов и Пильняк. Все, наверное, перессорились, да я и не удивляюсь, так как с О. В. Кончаловской я бы не прожил и трех дней. Она до мозга костей мещанка, помешанная на знати, славе П. П. Кончаловского, ее мужа, и до умопомрачения надоедливая женщина. Она так влюблена в своего Петю, что совершенно не способна ни о чем другом говорить, кроме его славы, о том, как его все любят, как перед ним все преклоняются, как много он пишет (и странно, что главное — это именно «много», она почти не говорит о качестве) и кто у них был. Она способствует росту карьеры П. П., и надо ей отдать должное в этом. Они оба карьеристы, до глупости ревнивы и завистливы. Пильняк, пожалуй, прав, когда говорит, что неизвестно, кто из них в этом смысле больше преуспевает — она или он. Все думают, что П. П. орудие в руках О. В., а Пильняк уверяет, что это декорация только, а на самом деле наоборот. Ну, словом, он сбежал от них, и, кажется, потом сбежал и Бенедиктов.
Мы долго засиделись в купе Пильняка. Он мне показался совсем не похожим на его фотографии, он очень американизировался, так что по внешнему
