Там вдали, за рекой - Юзеф Принцев

- И тебе!

- В гимназию, значит, определяться? - У Степана заходили желваки на скулах.

- В трудовую школу, - стоял на своем Женька.

Степан оглядел его с ног до головы и заявил:

- Все ученые - контра!

Глаша ахнула и тихо сказала:

- Степан...

Но Степан упрямо мотнул головой и повторил:

- В чистом виде контра!

Женька потрогал повязку на голове, нервно одернул гимнастерку под ремнем и, стараясь говорить ровно, хотя голос его прерывался от волнения, спросил:

- Тогда скажи... В гимназии я учился... Что же я, по-твоему, контра?

- Ты-то? - Степан слегка растерялся. - Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.

- Что "не вполне"? - Губы у Женьки дрожали.

- Не вполне партийный человек, - туманно объяснил Степан.

- А ты партийный?

- Спрашиваешь! Я член РКСМ.

- Я тоже!

- Все равно ты еще не достиг, - упрямо заявил Степан. - Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Федор вроде тебя, только с другого края.

- Это с какого же я краю? - поднял голову от своего мешка Федор.

- С крестьянского! - рубанул ладонью воздух Степан.

- Чепуху несешь! - отмахнулся Женька. - Вот Иван Степанович настоящий партиец, Колыванов тоже. Члены партии большевиков!

- А я беспартийный, по-твоему! - растерялся Степан.

- Факт! - Женька поглядел на его потерянное лицо и рассмеялся.

- Усмешки строишь? - Глаза у Степана сузились, скулы окаменели. - Я за такие слова, знаешь, что могу сделать?

- Кулаками будешь партийность свою доказывать? - усмехнулся Женька.

- Жаль, зарок дал... - сквозь зубы сказал Степан. - А то бы не посмотрел, что у-тебя башка перемотана!

Пошел в угол, присел на корточки у пулемета, услышал, как сочувственно вздохнула Глаша, и отвернулся. Глаша поглядывала на его мрачное лицо и думала о том, что еще совсем недавно она, как и все слободские ребята, гордилась, когда Степана звали в кулачные бои взрослые парни с ближних улиц.

Потом, когда что-то неуловимо изменилось в их отношениях и она уже бегала с мальчишками, а Степан как-то по особенному приглядывался к ней, драки его стали ей ненавистны. Но каждый раз, когда он приходил к баракам с синяком под глазом и смывал у водопроводной колонки во дворе запекшуюся под носом кровь, ей становилось и жалко его, и досадно, что кто-то оказался сильней. Сейчас она радовалась, что Степан пересилил себя и не ввязался в драку, но к радости примешивалась и та, давняя досада к побежденному и неприязнь к Женьке, который в комсомоле без году неделю, а Степан еще в августе семнадцатого вступил в тогдашний Союз рабочей молодежи. Может, он, конечно, и не настоящий член партии большевиков, но все равно партийный, а Женька пришел на готовенькое и заносится! Потом подумала: может быть, все не так? Кузя - рабочий, Федька - из крестьян, но сейчас-то они вместе! И Степан, и Женька, и она. А кто раньше, кто позже не в очереди за селедкой стоят!

Глаша опять вздохнула и посмотрела на Степана. Тот все еще возился с пулеметом и головы не поднимал. Обернулся, только когда услышал у дверей голос Колыванова:

- Здорово, братва!

Степан кинул ветошь в открытую дверцу "буржуйки" и подошел к Алексею.

- Имею вопрос.

- Ну? - присел к столу Колыванов.

- Партийный я или нет?

- Здрасте! - развел руками Колыванов.

- Нет, ты скажи! - горячился Степан.

- Беспартийный, - подвинул к себе чайник Колыванов. - Устав и Программу надо знать.

- Да знаю я! - отмахнулся Степан. - Я про суть тебя спрашиваю!

- А я про суть тебе и говорю, - погрел ладони о жестяную кружку с кипятком Колыванов. - Вы наш рабоче-крестьянский резерв.

- Вроде запасного полка, что ли? - недоверчиво и мрачно спросил Степан. - Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?

- Почему? - засмеялся Колыванов. - Ты вот воюешь? Осуществляешь партийное влияние на массы? Женьку вон завоевал!

- Тебе все шуточки! - покосился на Женьку Степан и опять помрачнел.

Федор бросил свой мешок и подошел к столу. Долго переминался с ноги на ногу, смотрел, как прихлебывает кипяток Колыванов, потом решился и сказал:

- Слышь, Леша... Ты говоришь, что этот... ну... резерв самый, что, мол, из крестьян он? Или ослышался я?

- Из рабочих и крестьян, - кивнул Колыванов.

- Так... - соображал Федор. - Значит, если в партию меня примут, то я буду вполне партийный человек?

- Вполне! - улыбнулся Колыванов.

- Во! - Федор победно взглянул на Степана. - Слыхал? А ты говоришь с другого края!

- А-а!.. - махнул рукой Степан и отошел в угол.

- Бе-е! - показал ему вслед язык Федор, обернулся к Колыванову и сказал: - Дойду я до партии. Все сделаю, а в партии буду! Веришь, Леша?

- Верю, - очень серьезно ответил Колыванов и вздохнул. - Верю, Федя...

А думал он о том, что не стоит, пожалуй, загадывать так далеко вперед... На завтра назначена отправка, и, может быть, прямо с марша их бросят в бой. И как не похож он будет на лихие конные атаки и отчаянные рукопашные, о которых бессонными ночами мечтают эти мальчишки. Не будет белых и вороных коней, сверкающих клинков, прыжков во вражеские траншеи с гранатой в одной руке и маузером в другой. Ничего этого не будет!

Ему припомнились окопы с хлюпающей под ногами болотной водой, томительно-тоскливое ожидание атаки, первые выстрелы по далекой еще цепи чужих солдат, когда не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, и оттого без ощущения ненависти или страха.

Все это придет потом, когда, преследуя отступающих, ворвутся они в полусожженную деревню, где не будет ни наших окопов, ни вражеских, а смешаются свои и чужие и появится страх быть убитым. Потом уйдут и страх и ненависть и сменятся тупым безразличием и безмерной усталостью, когда уложит кто-нибудь из них в рукопашном бою безусого юнкера и тот некрасиво умрет, зажимая ладонями рану на животе, на что-то еще надеясь, по-детски плача и мучаясь от нестерпимой боли.

Кто-то сказал, что война рождает мужчин. Может быть. Но какой ценой! Сегодня - отрочество. Завтра - взрослость. Без юности. Но юность останется у тех, кто будет жить после них. За это стоит драться. И умереть, если придется!

Колыванов отставил пустую кружку и негромко сказал:

- Завтра на фронт, ребята.

То ли его не расслышали, то ли не ждали, что скажет он об этом так просто и буднично, но никто не закричал "ура!" или "даешь!", а все только встали и молча столпились вокруг Колыванова, будто ожидали услышать еще что-нибудь.

- На фронт завтра, - повторил Колыванов. - Три часа на личные дела. Ночевать здесь.

Оглядел притихших ребят и спросил:

- Непонятно?

Ему покивали в ответ - мол, все понятно, чего там! - и так же молча разошлись укладывать немудрящие свои платьишки, штаны и рубашки, которые так и не собрались занести домой.

- Кто дневальный? - спросил Колыванов.

- Я, - отозвался Кузьма. - Вещички через Степана передам.

- Сходи домой, - помолчав, сказал Колыванов.

- А дневальство как же? - не понял Кузьма.

- Я подежурю, - ответил Колыванов и, не дав Кузьме возразить, приказал: - Давай, давай... Собирайся!

Расходились ребята без обычных смешков и шуточек, в дверях кто-нибудь говорил: "Мы скоро, Леша" или "До вечера", он кивал им в ответ и думал, что такими тихими стайками разлетаются воробьи перед грозой. Колыванову даже понравилось, что они притихли. Значит, понимают, что впереди не игрушки. Потом подумал, что понимать-то понимают, но не очень себе представляют, какая она бывает - война.

А еще подумал, что, может быть, придет такое время, когда люди забудут, что такое война.

Колыванов присел к "буржуйке", прижег от уголька самокрутку, сидел, курил и пускал дым в открытую дверцу печки...

Утро выдалось ветреное и холодное.

Ночью выпал снежок, на платформах его уже растаскали сапогами, но крыши теплушек были припорошены белой пылью. Ветер сдувал ее, и тогда крыши становились пятнистыми, белыми с черным. Рельсы стали мохнатыми от инея, застыли пятна мазута на полотне, песок между шпалами затвердел, а под каблуками ломался тонкий ледок.

Роту выстроили у пакгауза, к стене его жалась кучка озябших музыкантов, Колыванов обеими руками держал древко знамени и откидывал голову, когда ветер заворачивал полотнище и оно било его по лицу. Перед строем стоял Зайченко, рядом с ним - Алексей Алексеевич в пальто с потертым бархатным воротником и женщина в кожанке с пышным узлом волос на затылке.

Ветер бросал им в лицо снежную пыль, но они стояли торжественно и прямо, только Зайченко, у которого от ветра слезились глаза, помаргивал ресницами.

На путях коротко гудел маневровый паровозик, лязгали буфера вагонов, что-то покрикивал сцепщик, и машинист то подавал паровозик назад, то дергал вперед, но уже вместе с вагонами. На дальних путях, где грузилась какая-то часть, ржали лошади, тарахтели по сходням колеса орудий, слышалось шипение пара, доносились слова команды.

Звуки эти далеко разносились в холодном прозрачном воздухе, и Колыванов напрягал голос, жилы на его шее вздулись, изо рта вырывались облачка пара.