Генеральская дочь - Ирина Владимировна Гривнина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Что ж так мало привез-то? А сам небось бедных ссыльных обжирать собираешься?»
И начинала придирчиво копаться в привезенном барахле, брезгливо отбрасывая в сторону то, что казалось ей «неновым» или «немодным» (эти вещи незадачливому гостю приходилось везти назад).
Она увлекалась спиритическими сеансами, приглашала каких-то подозрительных подружек, чтобы набралось не менее семи человек (почему-то она верила в магическую силу этого древнего каббалистического числа). И «духи» сообщали необыкновенные вещи — но только о хозяйке дома. Такое, скажем: в своей предыдущей инкарнации она, оказывается, проживала в Париже и была там модной, дорогой проституткой.
«Ах, Париж!» — поминутно восклицала она, переводя взгляд на стены, сплошь оклеенные зазывными картинками из «Elle», «Vogue» и «Cosmopolitan». А после, возведя глаза к потолку, клялась в любви к родине, «какая бы она, сука, ни была», и тут же добавляла:
«Но если миленького моего за границу высылать будут, куда деваться, уж поеду…»
Хозяин же помалкивал, загадочно блестя глазами, подливал гостю коньяк, гостем же и доставленный «с материка», а допив коньяк, начинал выяснять, нельзя ли получить с КГБ конфискованные на обысках у его знакомых магнитофоны и пишущие машинки («я бы на их месте потребовал вернуть, а после продал бы и деньги пожертвовал на зэков»). Свои два магнитофона, однако, продавать не торопился…
Назад из Сибири он вернулся веселым, зашел навестить нас, рассказывал о поездке: больше всего о бедняге Р., сосланном под Иркутск и поселенном в общежитии лесорубов, где его грозились убить урки. Р. просил не оставлять ему красивых свитеров и джинсов — «все равно сопрут», взял только денег немного, простую теплую шапку (собственную его — украли на этапе), а из продуктов — кофе и колбасу. Другие жили получше, снимали комнаты, а иногда и небольшие отдельные домики у частников, и хозяева мужественно врали стукачам, что жильцы «политических» разговоров с ними не ведут.
Когда же я еще раз настойчиво спросила, что слышно на Синей Горе, он отделался несколькими общими фразами, забавно «показал» супругу своего бывшего квартиранта, и почему-то мне ясно стало, что молитвенное отношение к человеку, несколько недель прожившему у него, ушло и больше не вернется, что чувство вины отпустило его душу.
Пожалуй, это и был последний раз, когда я его видела, — после возвращения из Сибири. Потому что, когда случилась беда, меня уж полгода как не было на месте. И до сих пор чувство вины меня не оставляет, до сих пор кажется: окажись я рядом — и все было бы по-другому. Глупо, конечно…
Ранним воскресным утром в дверь настойчиво зазвонили. Он вскочил, мысленно матеря своего квартиранта и его гостей, как всегда спросонья забывая, что давно уже живет один и гости, стало быть, явились именно к нему. Натягивая на ходу брюки, ринулся к двери, но тут звонок повторился: длинный, настойчивый. Его бросило в жар, и сразу же по спине потекла струйка пота, а все внутри сжалось в тугой комок: уж не обыск ли? Бумаги прибрать… Тихонько подкрался к двери, глянул в глазок. На на лестнице маячила одинокая темная фигура, лица не разглядеть в полумраке. Спросить кто? Или — сперва бумаги?.. Он вернулся в комнату, собрал валявшиеся на столе листочки, запихнул в тайник и задвинул заслонку. Бесшумно переставил кресло, набросал в него валявшееся по стульям барахло, сверху положил книгу и, удовлетворенно оглядев комнату, двинулся к двери:
«Кто там?»
«Это я, Влад. Что это ты меня не пускаешь- то?»
Он не нашелся что ответить и, впуская дядю Влада внутрь, пробормотал первое, что пришло в голову:
«Спал крепко, потом — пока оделся…»
Тут он поднял глаза и понял — что-то случилось. Дядя Влад, которого он привык видеть спокойным, уверенным, насмешливым, спросил каким-то чужим, жалким голосом: «Не прогонишь?», трясущимися руками извлек из внутренних карманов плаща две бутылки кубинского рома («закусить-то у тебя найдется?») и застыл у двери, ожидая ответа.
«…неудачно, у меня только кильки были какие- то, сыру кусок да колбасы немножко. Ну, хлеб еще. Черствый. Чем ром его закусывать? Но я ничего не сказал, повел его на кухню и все, что было в холодильнике, выволок на стол. Понятно, случилось нечто абсолютно из ряда вон, иначе он бы не явился в этакую рань, не позвонивши, — девяти нету. Но решил подождать, пусть сам рассказывает.
Он и рассказал: как ему на работу позвонили, просили зайти в гостиницу „Метрополь“, сказали — по делу. Приезжает он, а там сидит какой-то, в мышином костюмчике (почему у них у всех мышиные костюмчики? вместо гороховых пальто, что ли?), и спрашивает, кем я ему прихожусь. Ах, пасынок? Ах, отдельно живет? И уже больше десяти лет?
Ну, и так далее. Все очень мягко, тон такой примерно:
„Попробуйте на него повлиять… да, конечно, мы понимаем, что трудно, что он — совершеннолетний, но вы все же попробуйте… постепенно, осторожно, мы вас не торопим, может быть, удастся узнать что-то… как же так, неужели вы нам помочь отказываетесь?“
Но дядя Влад сразу этому мышастому сказал, что отношения у нас с самого начала не сложились, что влияния он на меня никакого не имеет, что ничего обещать не может. Молодчина, однако, как ушел от них!
А мышастый снова:
„Конечно-конечно, но мы ведь вас и не торопим, вы все же попробуйте…“
Зря я, оказывается, с дядей Владом не дружил. Только теперь понял: мировой мужик.
Но это не все, оказывается. Вечером, когда он домой вернулся и стал рассказывать матери, что приключилось…»
«…и я сразу поняла: лучший вариант, который всех устроит, — немедленно класть сына в больницу. Главное, ведь и у нас тогда неприятностей никаких, за сумасшедшего мы не в ответе. А ему — подумаешь, пару месяцев пересидеть, не все ли равно где. Тем временем я успела бы наши две квартиры на одну сменять, потому что всякое случиться может, не дарить же площадь государству, правда?.. Конечно, только это. А какие еще у меня могли быть соображения? Ну да, я Владу именно это попробовала объяснить, надо же как-то практически подходить. Лбом стенку не пробьешь, а если эту власть надуть можно, почему не надуть.
В психушке-то? А что там особенного? Больница как
