Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Изучение языка – это всегда частичное восстановление (реконструирование) первоначального устройства языка; оно предполагает повторение процессов интерсубъективного „отражения“, которые подразумеваются самой конституцией языка»[247].
Таким образом, полагают Шюц и Лукманн, язык оказывается в значительной степени конституирующим началом жизненного мира, с одной стороны, выступая в качестве упорядочивающего фактора для типизаций и смысловых структур, с другой – обеспечивая качество интерсубъективности, разделенности знания между субъектами. Кроме того, язык участвует в «объективации» знания. Здесь он функционирует совместно с другими знаками, а также артефактами (Erzeugnisse). Необходимо отметить, что под «объективацией» понимается выражение субъективного знания в доступной для других форме. Именно в этом контексте язык сближается с другими знаками (прежде всего знаками-признаками) и артефактами. Ведь приобретение и порождение знания понимается в «жизненном мире» прежде всего как свойство индивида. Первично личностное знание, и лишь объективируясь, оно «усредняется», «типизируется». То же самое происходит и с эмоционально-оценочными компонентами сознания личности. Механизмом отделения личностного знания от субъекта в данном случае выступает «интерсубъективное отражение», осмысление себя через взаимодействие с другими.
Несложно заметить, что в концепции «жизненного мира» нет тонкого гуссерлевского анализа знаков и языка. Нет здесь и углубленного анализа структуры сознания. Акцент исследования смещается на процессы функционирования обыденного знания и интерсубъективности. По сути дела достижения «классической» феноменологии в области анализа сознания и его состояний очень мало используются в «жизненном мире» Шюца и Лукманна. Вместе с тем, как нам представляется, в целом развитие исследований сознания в феноменологии от «Логических исследований» до концепции «жизненного мира» отражает общую логику развития постклассического идеала философии сознания и языка: от рефлексивного, «научного» – к «понимающему», от языка как системы знаков – к языку как бытию, даже «бытийствованию». В некотором смысле феноменология в лице ее поздних представителей сближается с другими направлениями западной философии, прежде всего с символическим интеракционизмом: в обоих случаях одним из центральных моментов оказывается генезис сознания в процессе знаково-опосредованного общения.
Несомненной заслугой феноменологии Гуссерля и Шюца является представление об уровнях субъективности, начиная от «досоциальной субъективности», не предполагающей коммуникативных актов и понимания другого сознания, т.е. субъективности на начальном, «телесном» уровне развития сознания, и кончая высшими ее уровнями, включающими в себя интерсубъективность. Эвристична и идея уровней интерсубъективности. Она заслуживает дальнейшего развития. В силу интерсубъективности сознания язык оказывается прочно «встроен» в него, и в этом смысле система его значений в определенной степени и есть сама артикуляция «типичного», а не только средство ее фиксации и трансляции. Нам представляется, что некоторые достаточно жесткие формулировки Шюца и Лукманна о роли языка в организации жизненного мира противоречат основным положениям феноменологии о первичности прототипического, невербализированного опыта. Это противоречие стало предметом исследования Э. Холенштайна, представителя «поздней феноменологии». Так как соотношение вербализованного и невербализованного в сознании и познании, а также типология форм сознания в зависимости от участия языка в его деятельности имеет прямое отношение к нашей работе, то имеет смысл остановиться на этом подробнее.
§ 3. Э. Холенштайн о «неустранимости» языка из сознания
В своей книге[248] Э. Холенштайн обращается к работам представителей так называемой «эрлангенской школы» В. Камла, П. Лоренцена, Ю. Миттельштрасса, К. Лоренца[249], в которых содержится экспликация принципа «Unhintergehbarkeit der Sprache». Это выражение, восходящее к Ф. Ницше, можно объяснить (так как соответствующего слова нет ни в одном европейском языке) как принцип обязательности языка для мышления и сознания и неустранимости его из их функционирования. Соответственно философы эрлангенской школы отстаивают мысль, что не может быть никакого сознания, которое бы не было структурировано языком. Учитывая результаты дискуссии вокруг принципа лингвистической относительности, согласно которому язык принимает такое участие в деятельности сознания, что использование языков, достаточно далеких друг от друга по способу описания действительности, релятивирует нашу картину мира, эрлангенские философы придают особое значение не конкретным национальным языкам, а языку как способности. При этом в качестве наиболее фундаментальных механизмов рассматриваются номинация и предикация. С помощью номинативных механизмов происходит выделение и отличение друг от друга вещей и явлений, а предикативные структуры сообщают результатам познания, уже закрепленным с помощью языка, качество интерсубъективности, понятности другим. Так, Ю. Миттельштрасс полагает:
«...утверждение о том, что мир может быть понят сам по себе, вне тех различений, которые проводятся с помощью языка, только на основе выделения и повторения „схожего“, невозможно обосновать»[250].
При любой попытке такого обоснования будет использован язык как средство дифференциации и описания чувственно выделяемых качеств, свойств, отношений и т.п. Таким образом возникает порочный круг – все то, что мы, казалось бы, можем выделить в окружающем мире, мы вынуждены описывать с помощью языка, чтобы сообщить об этом другим субъектам. Поэтому, считает Миттельштрасс, существует необходимость обоснования и расширения критериев надежности тех различений, которые мы осуществляем с помощью языка. Сам процесс употребления языка должен носить в таком случае конструктивный и реконструктивный характер. Под реконструктивным характером он понимает возможность выявления тех случаев, когда языковые конструкции неадекватно описывают действительность и могут ввести нас в заблуждение.
Холенштайн, критикуя представителей эрлангенской школы, указывает, что уже достижение языкового консенсуса о фактах «внешнего мира самого по себе» предполагает в качестве абсолютно неустранимого условия интерсубъективность восприятия фонетических гештальтов, акустических образов звуков и слов, которые складываются в раннем онтогенезе совершенно «независимо» от языка. Если принять точку зрения эрлангенцев, пишет Холенштайн, то нужно принять также, что различия в звуках, составляющих основу языка, должны быть сообщены ребенку с помощью метаязыковых операций, что имплицирует регресс в бесконечность. Холенштайн, на наш взгляд, совершенно правильно отмечает, что в концепциях, подобных эрлангенской, очень резко различаются «мир сам по себе», до всякого познания и описания и universe of discourse – мир, описанный с помощью языка и тем самым расчлененный, организованный в соответствии с этими описаниями. В действительности же, отмечает Холенштайн, и у нас нет оснований не согласиться с ним, тот мир, о котором мы можем говорить с помощью языка, это всегда мир так или иначе осознанный, интерсубъективно воспринимаемый, мыслимый, вспоминаемый, воображаемый и т.д.[251] Интерсубъективность мира, доступного, для языкового описания, предполагает, по Холенштайну, конституирование базовой ступени интерсубъективности на уровне предметного действия и восприятия. Обращение к доязыковым стадиям формирования сознания позволяет, по мнению философа, обосновать «устранимость языка» в двух
