Пересечение - Елена Катасонова

Павел шагнул к Юле, осторожно обнял.

— А я, знаешь, не беру на работу плавки. Беги, купайся, я посижу…

— Как же так? — ахнула Юлька. — Сидеть у воды и не купаться? — И, поколебавшись, спросила: — А разве ничего нельзя придумать? Ведь ты же в чем-то одет… во что-то одет ведь…

Павел, улыбаясь, смотрел, как густая краска заливает ее лицо. Бедная Юлька! Забыла от смущения всю свою журналистику. Ну уж нет! Быть смешным в трикотажных белых трусах он не собирается. Да и пловец из него никудышный.

— Иди-иди, не страдай…

Он легонько подтолкнул Юлю, и она, счастливо вздохнув, ринулась в воду. Она вот именно ринулась, раскинув руки и обнимая огромную голубую массу, не щупая воду ногой, не облив для начала плечи, — доверчиво кинулась навстречу свежести и прохладе и поплыла.

Павел смотрел, как она плавает — то кролем, то брассом, то каким-то смешным, неизвестным ему способом: молотя по воде ногами, неподвижно вытянув сложенные ладонями руки. Потом Юля повернулась на спину и застыла, чуть шевеля ногами, изредка взмахивая смуглыми, блестевшими на солнце руками.

Павел обхватил колени, зажмурился, подставив лицо солнцу: «Как хорошо! Почему же мы раньше не выбирались к воде?» Мысль эта мелькнула и исчезла. Он лег на траву и погрузился в странное забытье, ни о чем не думая, просто чувствуя запах воды и покой, разлитый вокруг. Сколько он так пролежал? Минут пять, десять, не больше. Острая тревога вдруг пронзила его всего, и Павел вскочил, подброшенный какой-то властной, темной силой. Он ослеп от солнца и совсем ничего не видел — только красные и оранжевые круги, расплывавшиеся все шире и шире. Павел тер глаза руками, моргал и крутил головой, пытаясь разглядеть сквозь туман этих проклятых кругов Юльку. И он увидел ее, и в тот же миг кто-то в нем закричал — незнакомым ему самому, пронзительным, страшным голосом: «Юлька! Юлька!» — потому что прямо на нее летел, раскрыв серебряный веер брызг, подпрыгивая на невидимых отсюда волнах, белый катер.

Юлька услышала этот дикий крик, перевернулась на живот и тут же нырнула. А когда Павел открыл закрывшиеся сами собой глаза, она уже плыла к берегу, а катер летел где-то далеко за ней, все так же разбрызгивая вокруг себя серебристую пыль.

Юля вышла усталая и напуганная и рухнула на землю у самой воды.

— Хорошо, что ты крикнул…

Она вся дрожала, а он опомнился, бросился к ее белой сумке и стал вышвыривать оттуда голубые и розовые вещицы и наконец нашел то, что искал, — большое мохнатое полотенце. Он изо всех сил растирал застывшую у воды Юльку, потом решительно сдернул с ее плеч мокрый купальник. Юлька протестующе качнула головой, но Павел прикрикнул на нее, как прикрикнул бы на дочку, если бы она у него была:

— Сиди уж! Не видел я твоего бюста! Скажи спасибо, что вообще не стянул… Нахлопал бы по мокрой попе, пловчиха!

Павел растер Юлю докрасна, потом взял на руки — неожиданно она оказалась не такой уж легонькой — и отнес подальше от воды, под большое спокойное дерево, но не успел опустить ее на землю. Юлька зажмурилась, улыбнулась и прижалась к нему.

— Ох, Павка, как хорошо!.. Как здорово, что был катер…

Павел не сразу понял, о чем она говорит, а когда понял, почувствовал вдруг всю ее на своих руках.

Какая у нее маленькая, прохладная грудь… Какие у него сильные, большие руки… Этими руками он может укрыть свою Юльку, защитить от всего мира. Он хотел сказать ей, что всегда теперь будет рядом, убережет ее и от летящего на нее катера, и от ошибок, через которые прошел сам и которые ждут ее в этой жизни. Но вместо того он осторожно опустил Юлю на землю и сказал хрипло:

— Ведь ты могла умереть…

Она могла умереть! Она ходит по улицам, и ее может сбить машина — сколько за рулем этих болванов: еле-еле научились переключать скорость и воображают, что это и есть — водить машину! Она плавает в далекой уральской реке, а какой-то там народный умелец, о котором она пишет очередную статью, валяется на берегу, жрет бутерброды и не следит, не следит за ней… Она без конца летает на самолетах, а они без конца бьются!

На Павла хлынул темный, древний как мир страх — потерять обретенное, и он стал кричать на Юльку, выкрикивать все это. А она слушала, кивала, натягивала мокрый купальник, и глаза ее светились теплым светом.

— Перестань, черт возьми, улыбаться! — вспылил наконец Павел. — У тебя чудовищный образ жизни! Сегодня Ярославль, завтра Урал, послезавтра еще что-нибудь!..

— А зато я тебя люблю, — тихонько вставила Юлька. — Отвернись.

Павел опять отвернулся, поворчав для порядка: «Женская логика» и услышав в ответ: «Конечно! Ведь я женщина!» Женщина… Детеныш ты, а не женщина, смешной, невозможный, любимый-любимый детеныш. Ему ужасно, нестерпимо захотелось познакомить Юльку с тетей Лизой.

— Юлькин, — попросил он, — заедем к моей мачехе, а? У тебя есть время? Тут совсем рядом.

— А это удобно? — с заминкой спросила Юля.

— Да.

— Мама будет волноваться… — Она все еще колебалась.

— Мы ей позвоним… Только в маме дело?

— Да, Аленка в лагере…

— Ты говоришь так, как будто вас трое.

— Четвертый в командировке…

— Тоже на Урале?

— Нет, в Париже.

— Ах, вот как? Елисейские поля, значит…

— А что? Можешь повернуться — я уже оделась.

Павел молчал, по-прежнему стоял к ней спиной. Его почему-то задело и то, что муж, оказывается, в командировке — вот откуда, значит, ее смелость, — и что командировка эта — Париж. Увидит огромный, прекрасный город, приедет обновленным и элегантным. Навезет жене подарков.

— Он что кончал? Какой институт? — Павел повернулся к Юле: наконец-то он спрашивает о том, что так мучит, — о муже.

— МГИМО, — тут же ответила Юля. — Тоже индолог, экономист.

— А при чем Париж?

— А он в Торговой палате, у них там, в Париже, выставка.

Павел спрашивал быстро и коротко, и Юля так же ему отвечала. Она смотрела Павлу прямо в глаза, и он знал: что-то рушится, уничтожается с каждым его вопросом и с каждым ее ответом. Но не спрашивать он не мог.

— Так и катаетесь: ты по Союзу, а он по загранкам?

Он, должно быть, совсем обезумел: как он мог так разговаривать с Юлькой?

— Так и катаемся. Иногда вместе. — Голос ее звучал холодно, почти враждебно. — А теперь я хочу домой. Юля встала, закинула за плечо сумку: «Пошли!»

Павел впервые видел ее такой — совсем от него отчужденной. Она, не оглядываясь, шла к машине.

— Подожди, Юля. — Павел тронул ее за плечо.

Юлька остановилась, повернулась, и такая обида была в ее глазах, что Павел тут же забыл все свои, невысказанные…

— Я люблю тебя, Юлькин, — с трудом сказал он: опять этот идиотский комок в горле. — Я тебя люблю, люблю. Вот мы с тобой вместе, а я уже о тебе скучаю. Понимаешь, уже скучаю! Наверное, я не слишком хороший человек — и несправедливый, и не очень решительный. Но я люблю тебя, мой родной! Поедем, прошу, к тете Лизе. Вот увидишь, она тебе очень понравится. Только сначала позвоним твоей маме.

И они поехали по зеленой дороге сквозь тихий, пахнущий летом лес. Юлька сначала сидела молча, а потом стала что-то напевать, расчесывая мокрые пряди волос, а потом вынула зеркальце и серьезно изучала свое лицо, поправляла кончиками пальцев широкие брови. А Павел потихоньку наблюдал за всеми этими манипуляциями и наслаждался. Какая у нее смешная расческа! Старенькая, красная, с выломанным зубом. И зеркальце допотопное — круглое, с ободочком. Теперь таких не делают. Надо будет подарить ей и расческу, и зеркальце, поехать в «Лейпциг», выбрать что-нибудь эдакое… Но как же здорово — быть с ней. Просто невообразимо здорово. Почему это? Ну да, конечно, он любит ее… Но ехать-то почему так прекрасно?

— Юлькин, тебе тоже так хорошо, как мне? — неожиданно для себя спросил он.

— Ага, — засмеялась Юлька. — А откуда ты знаешь, что я об этом думаю? Вот еду и думаю: почему так здорово с тобой ездить? А с Володей нет.

Она чуть запнулась — на секунду, на полсекунды, — запнулась, но все-таки назвала имя мужа и сразу как-то сникла, замолчала и стала смотреть в окно.

Так. Статус вырисовывается. Все у нее, значит, есть: и загранмуж, и дочь, и любимая работа, и свой круг друзей, и даже машина. А он — так, воспоминание юности. Зачем ей что-то менять?

Мысли эти были жестоки, несправедливы, ведь он ничего не предлагал Юле, она ведь даже не подозревала о том, что произошло в его жизни за эти два месяца. Он все понимал, но ничего не мог поделать с чувством, близким к отчаянию, которое вдруг сковало его…

Они выехали к переезду и пристроились в хвост длинной вереницы машин, терпеливо застывшей у опущенного шлагбаума. Это были в основном тяжелые грузовики. Их легковушка казалась рядом с ними маленькой и беспомощной, и таким же маленьким и беспомощным показался самому себе Павел.