Цемент - Федор Гладков

Широким шагом, задыхаясь от волнения, он торопился к щтыкастым рядам, чтобы коснуться их упругого стройного потока и отдать им привет красного солдата. Но ряды оборвались и растаяли за углом, только двое красноармейцев один за другим, размахивая винтовками, догоняли товарищей.

2. Человек на подножном корму

Глеб вошел в открытую калитку сада и увидел не то, что видел в других домах. Мехов а стояла перед кучей одежды, тряпья и улыбалась. Громада и Лошак один за другим выносили охапками вещи и книги. У открытого окна стоял веселый старик и живо говорил:

— Всё, всё!.. Очень прошу, друзья! Вся эта дрянь приобреталась человеком для того, чтобы жизнь свою свести к одной точке. Это собирание жизни происходит до того момента, пока не наступает смерть, то есть такое состояние, которое отрицает все три измерения. Это и есть тот идеал, который выражается абсолютной нормой — нулем. Не правда ли, друзья, как это любопытно, занимательно и весело?..

Мехова издали смотрела на Глеба странно большими глазами.

— Погляди, Глеб, на этого удивительного чудака. Это — отец нашего Сергея. Человек, который может сказать больше, чем обыкновенные люди. Если бы ты видел, с каким восторгом он встретил нас!

А сама вздрагивала от утренней свежести и вызывающе ласкала его глазами.

Мимо Глеба военной походкой прошел однорукий человек с орлиным носом и непомерно маленькой верхней губой. На ходу он оглядел Глеба и зашагал к калитке.

— Гражданин, прошу возвратиться.

Однорукий быстро сделал кругом марш.

— Вы — кто такой?

Однорукий стоял перед Глебом в напряженной готовности.

— Дмитрий Ивагин, бывший полковник, а теперь гражданин Советской республики. Старший сын этого старца и единственный брат члена РКП, Сергея Ивагина. Нужны документы?

— Оставьте при себе документы. Ваша комната будет обыскана. Прошу остаться.

— Мой угол — в квартире отца. Все уже вдребезги очищена Но мои карманы остались неприкосновенными. Угодно?

И в холодных глазах неуловимо играла насмешка.

— Можете идти.

Глеб тревожно следил за ним до самой калитки и раза два порывался вернуть его, но почему-то не решился.

Юрко семенил по комнате старик с бородой под прямым углом к подбородку, суетился и весь горел восторгом.

— Истинная свобода, друзья, в полном отрицании геометрических образов и их вещественных воплощений. Коммунисты тем сильны и мудры, что они опрокинули всю Эвклидову геометрию. Я их приемлю и люблю за их веселую революцию против незыблемости всяких форм, облеченных в фетиши. Друзья мои, не оставляйте ничего; это будет непоследовательно, а для меня жутко. Быть привязанным хотя бы одним обрывком гнилой нитки к стенам куба, призмы, треугольника — это так же ужасно, как быть заваленным горами хлама.

Лошак ворочал белками и не отрывался от работы. Он поглядывал на старика и угрюмо думал. Потом подошел к нему и сказал добродушно:

— Ставь дело на попа, отец!.. Погоним тебя на подножный корм… на волю… — Он хмуро ухмыльнулся и неуклюже ткнул пальцем в грудь старика. — Вот там и… гвоздуй свою жвачку…

Старик смеялся и в восторге размахивал руками.

— Вот, вот!.. Ваша свирепость — неосознанная человечность, друзья. Человек — на подножном корму… Что может быть совершеннее этого состояния! Земля, небо, бесконечность… Вот!.. Вот!.. Но почему, друзья, не пришел с вами мой сын — Сергей? Я очень хотел бы видеть его в роли моего торжественного ликтора…

Громада собирал по шкафам, сундукам и углам книги, ковры и крутил головою: надоело слушать болтовню старика.

— Папаша, не дискуссируйте и так и дале… Предлагаю использовать себя на трудовом фронте, и как очень много у вас всякого материалу, но ворочать приходится нам с Лошаком…

Такой уж человек Громада: сам маленький, а фамилия большая и слова говорит большие.

Глеб подошел к старику и протянул ему руку.

— Ну как — здорово вас почистили, Иван Арсеньич? Сын ваш, Сергей, тоже командует по этой линии.

— Хорошо!.. Очень хорошо!.. Напрасно не пришел Сергей, напрасно… Я бы очень хотел поглядеть на пего, очень хотел бы…

— Не беспокойтесь, Иван Арсеньич; мы у вас ничего не возьмем. Вы наш культурный работник.

Старик в страхе посмотрел на Глеба. Нервно затеребил пальцами бороду.

— Нет, нет!.. Всё, всё!.. Это — очень хорошо, прекрасно!

Громада крутил головою и с брезгливым сожалением смотрел на этого суетливого, восторженного мудреца.

— Обалдеешь, товарищ Чумалов, от этой его идеологии. Дискустирует папаша зря… и так и дале…

Глеб глядел на старика с изумлением и любопытством.

— Хорошо, Иван Арсеньич, можете жить как вам угодно. Я и не знал, что у Сергея такой занятный старичок… Оставьте здесь все, ребята, и уходите…

Он опять пожал руку Ивану Арсеньичу и быстро пошел к выходу.

3. На выгон

По ту сторону залива, над заводом, горы были бурые, с черными провалами ущелий. Небо в зените было синее и глубокое, а над горами — огненное, и зубцы четко резались ослепительной линией. Только с седловин перевалов водопадно клубились, переваливаясь через высоты, снежные лавины тумана.

Завод внизу, над заливом, мерещился сказочными дворцами. Трубы стройно и тонко взлетали навстречу ползущим сугробам. Море небесно наливалось под горами и смахивало с поверхности светлые и черные пленки.

На главной улице, во всю ширину булыжной мостовой, на несколько кварталов, густо ворошились человеческие толпы. Истерически визжали и плакали женщины. Мужчины, сбитые в разноликий сброд, мрачно молчали или улыбались в бледной растерянности. Женщины с узелками и коробками, с детьми на руках, с детьми рука в руку, сидели на пожитках, стояли и лежали с обреченными глазами. В некоторых местах бились слабонервные и над ними копошились люди.

Чирский стоял в передних рядах в нижней рубашке и подтяжках, без шляпы, в туфлях и смотрел рассеянным взглядом на дома, будто впервые их видел. Жена сидела на узле, растрепанная, полураздетая, и смотрела в одну точку. А девочка танцевала между отцом и матерью, выкрикивала в лад ногам и крепко прижимала обеими руками большую куклу.

Обозы — пухлые груды белых узлов — уползали вперед, и было видно, как на подъеме улицы они выгибались из ямины длинным караваном.

На одном из возов комсомолец, с открытой грудью и шершавой головой, нажаривал на гитаре польку. А где-то далеко впереди визжала гармония.

Партийцы стояли по тротуарам с винтовками у ноги, на сажень друг от друга. Усталые, угрюмые от бессонной ночи и тяжелой работы, они смотрели на толпу и не видели ее. В переулках топали и гомонили другие толпы — мещане, хлынувшие поглазеть на необычайное зрелище…

…Мещанки не ищут чужого смеха: мещанки чувствительны сердцем, — они липки к похоронам и слезам, а в свадьбе прельщает их не пляс, а печаль и слезы невесты. Такова уж жизнь мещанки, что чужие слезы понятнее ей и желаннее смеха.

Вот и здесь почуяли они запах обильных слез и бежали с окраины, из собственных лачуг, из квартир национализированных домов, чтобы пережить желанную боль от стонов и воплей почетных и почтенных семей. Жадно искали они почерневшими глазами рыдающих женщин и орошали свои лица обильными слезами.

…Где-то очень далеко запела команда. Конвой вскинул винтовки на плечи. Толпа испуганно зашевелилась.

Загрохотали впереди обозы, и толпа волнами поплыла по улице.

Сергей шел за Дашей, а за ними — Жук. На другой стороне шагали (видно сквозь толпу) маленький Громада, Лошак и Мехова.

Мутно ныла боль в груди Сергея. То, что совершалось, — безобразно и дико. Этого не может принять партия. Зачем эта толпа? Зачем эти противные визги? Зачем эти дети, бьющиеся на руках матерей? Не может этого принять партия, а для него, Сергея, это — слишком тяжелое испытание.

Вот девочка с куклой: вцепилась в руку матери, а сама держит за руку куклу.

Чирский, высоко подняв голову, идет спокойно, с жертвенной важностью. Древняя старуха, в чепце и накидке, тяжело опирается на палку, точно идет в крестном ходе. Ее поддерживает под руку девушка, вся в белом. Они не плачут, и лица у них, как у монахинь.

Сергей увидел недалеко, впереди, отца. Он шел один, оглядывал толпу и улыбался. Шел он странно: то быстро семенил, перегоняя других, то останавливался, то брел тихо, в глубокой задумчивости. Заметив Сергея, он радостно поднял руку и направился к нему.

— Ты — мой конвоир, Сережа, а я — мудрец, идущий в изгнание. Не правда ли, любопытно? Тебе не пристало иметь со мной общение, доколе я — твой арестант. Я только хотел сказать тебе, что оружие, охраняющее крепости вашей революционной диктатуры, смешно и нелепо: оно свистит как дудочка, на плечах такого свирепого большевика, как ты. Но позавидуй мне: я чувствую сейчас весь мир таким безграничным, каким не чувствовал его Спиноза, хотя Марку Аврелию это уже мерещилось по ночам.