Страсть к размножению - Константин Уваров

Волшебный утюг не разгладил морщины,

Судьба не скостила шестидести лет

( Ей было плевать ), и старуха тащила

Куда-нибудь свой бесполезный скелет,

Жевала хрустящую корочку наста,

Богам обнажала единственный клык,

Но все не спускался к ней Бог сладострастный,

И смерть волочила ее за кадык.

* * *

Все. Повешусь. Стал тощий, как волос.

Денег нет, и остался один.

"Не сдавайся, живи, Константин",-

Умоляет мой внутренний голос.

"Ты талантлив, ты будешь пророком,

Ты рожден для победы в борьбе".

И я верю ему, как себе.

"Он - пророк". Да, неплохо, неплохо.

Это - внутренний голос, а сам ...

Даже кактусы сжались и скисли,

И прожорливо бегают мысли

По немытым моим волосам,

И прохожие люди порой

Носом плющатся в грязные стекла,

Но подушка соплями промокла -

Ну кому же я нужен такой?

* * *

Эмигрантам первой волны.

Я часто выходил из дома,

И видел, стоя на снегу,

Как сквозь небесную фольгу

Мелькает человек в изломах.

Его не видели в окно,

А он заглядывал в квартиры,

И бледным взглядом полумира

Смотрел из холода в тепло.

Он реял в небе и купался,

Спускаясь ночью в города,

И шел по рельсам в никуда

За партитурой звездных вальсов.

Он рассыпал морскую пену

Чужих скалистых атмосфер,

Когда в большую перемену

Прямолинейно ткнулся в стену

Его трехчетвертной размер.

В висящей за ноги квартире

Худой и бледный наркоман

Сидел, зачем-то взяв стакан,

Качаясь, как веревка с гирей.

Стакан был полон пустоты,

Он в нос дышал подъездной псиной,

Наружу выгибая спины,

Вовнутрь он прятал животы.

И наркоман об острый край

Полосовал худые руки,

Он верил, что за боль и муки

К подъезду подадут трамвай.

Но было полвторого ночи,

Трамваев нет в столь поздний час,

И наркоман в последний раз

Подумал о себе "сыночек".

Разлука набирала скорость,

Как слезы, сыпалось драже,

Петляя между гаражей,

Уехал низкорослый поезд.

По рельсам длинным, как кишки,

Завернутые внутрь подушек,

Он вез в мешках больные души

Умерших раньше, чем мешки.

И наркоман сидел в углу,

В окно просвечивали шпалы:

Окно уснуло на полу,

И ничего не преломляло,

И наркоман повесил нос,

Зашел в себя и сел на кресло -

Он стал совсем неинтересным,

И слушал метеопрогноз.

И два безликих человека,

Показанные со спины,

Его пинали, как слоны

Пинали, скажем, древних греков.

Удары, как хвосты ужей,

Вильнувши, исчезали в теле.

Он ждал, когда на самом деле

Перетечет "еще" в "уже".

И выражалось только прошлым

Его портретное лицо.

Дорогой серой и истошной,

Он брел, босой, по острым крошкам,

В свое трамвайное кольцо.

Он шел на кладбище колес

В своей ободранной телаге -

Бездомный, как бездомный пес.

Дырявый ветер запах нес

Горелой голубой бумаги.

Ночь разбавляли, как в столовой

Светлеет темный вкусный сок.

Он что-то крикнул про "бросок" -

Душа порезалась о слово,

И умер он, гологоловый,

Обняв рассыпчатый песок.

А утром город стал побрит,

Пространство дымом затянулось,

Мотая соленоид улиц

На талию центральной стрит.

Заизолированный в камень

Спин нависающих домов

Он ночью спал рядами снов,

Запаралеленных витками.

Он спал в фонарном хлороформе,

Он спал про то, что он один,

Что он экскурсовод витрин,

Но спал в аллегоричной форме.

Заметьте, что любая вера -

Стратегия игры в живых,

И что реальность таковых -

Лишь дым в прозрачной атмосфере -

Мы это видим на примере

О том, как вольтова дуга

Из марта коротит с апрелем,

Когда, как бусинки, недели

Продеты в дырки четверга,

Как ел глаза съедая дым

Так сон перерастал в реальность,

И где бы время ни сломалось,

Пройдут через излом следы.

Привстала ночь, чесались раны,

И мы вошли через экраны,

Оставив пятна рваных дыр,

Как оси глобусов косые -

Там мокрый силуэт России

Лепили руки на картон -

Россия издавала стон

Стотысячными тиражами,

Ее душа в ночной пижаме

Стояла, вросшая в балкон.

Она потрескалась в пыли,

Как в Аргентине португальцы,

И крепкие чужие пальцы

Ее крутили, как могли.

Большой велосипедный руль

Торчал из моря-тренажера,

От неуемного мажора

На дне иссык последний куль,

И даже стопочки пилюль

Не порождали больше воду.

Он был расстегнут и расхристан

С сухим висящим языком,

И бредил, лежа под песком

Он о дожде из капель смысла.

Как можно не понять его?

Пять лет над ним висело лето,

Жевал минуты, как кассеты

Искрящий неисправный бог.

Безводное дневное солнце

Палило даже по ночам,

И в одиночестве торчал

Из раненого дна рубильник.

А лучше не рубильник - кнопка,

И кто-то топнул на нее,

Водой полилось бытие,

Как будто вывернули пробку.

И наркоман, как желтый лист,

Всплывал из мутного потока,

Чтоб снова умереть до срока...

ДЕЛО ТЕХНИКИ

1987-1988

М. Шатуновскому

Найдут открытой дверь во взломанной палате

И станут вспоминать черты его лица

И над пустой землей нагнется отражатель

И на экранах след догонит беглеца.

И прекратится все, и там, где небо скисло,

Свернутся облака в тяжелой тишине,

И кто-то навсегда утонет в бездне смысла,

По рации сказав, что смысла больше нет.

Он видел, как мертво на расстоянье шага,

И как придет конец, как лязгнут тормоза,

Как вздует стаю птиц горелою бумагой,

Чтоб сделав два мазка, откинутся назад.

А. Белому

Синий. Прозрачный.

Светающе-темный.

Черная линия.

Желто-лимонный.

Глубокий и ясный

Четко-зеленый

Рубиново-красный

И серый, сожженный.

Черные точки

На спиленной грани -

Мертвые дочки

Навалены в сани,

Сани и лошадь

Ездят по свету -

Ищут, кому бы

Отдать эстафету.

Встают на дыбы

Силуэты мостов,

Катит гробы

Лошадиный остов,

Целует прохожих

Краснеющий череп,

Мать дергает вожжи -

Не слезть и не смерить.

Две тысячи лет

Глаза над бровями,

Под кожей скелет

Забывается снами.

Заставы, разъезды,

Трибуны, штыки,

Квартиры, подъезды,

Кино, кабаки.

Блокадная очередь

В вечный уют,

И мертвые дочери

Чуть привстают.

Вперед ли, назад

Ли, лежат ли, стоят -

В туманных глазах

Растворяется взгляд.

Телега летит

Как метро по тоннелю -

Сквозь метры и дни,

Сквозь пространство и время.

Х.З. Пастернаку

Тот день был пустынным, тот ветер был сельским,

И странные улицы с ним заодно,

И рыбьи скелеты вздыбившихся рельсов

Со страхом людей наблюдались в окно.

Свердловск перешел на вторую программу,

Под землю втянулись хвосты проводов.

Крестами стояли оконные рамы

На склепах залепленных снегом домов.

Как ветер вперед задыхается в беге,

Когда облака в мертвом небе кишат,

Визжали от холода толстые снеги,

Руками цепляясь за уши и шаль.

Метались на площади смутных сознаний

По-глухонемецки кричащие "Halt" -

На площадь вплывали нависшие здания,

Углами вперед разрезая асфальт.

Повсюду давило, штормило и мяло,

В пучине асфальта тонули дома,

И жалкие люди на волнах и вяло

Качались сквозь серый горячий туман.

И ночь наступила над кладбищем ила,

И волны пространства осели на дно -

Гнилое зеленое солнце всходило

Над пухлой планетой, больной и родной.

И небо дрожало, по-женски и грустно,

Как грудь, обнажая каркасный скелет,

И губы метро отрыгали капустой

В кровавый и распотрошенный рассвет.

Бункера открывались, и люди, сутулясь,

Смолкали в агонии синих сирен,

И время текло тротуарами улиц,

Ручьями петляя вдоль сломанных стен.

Ходили сержанты, ходили констебли,

Придавая себе подобающий вид,

И йодисто-красные горькие стебли

Росли из расколотых мраморных плит.

В. Маяковскому

Осень.

На попу лета

Падает желтый лист.

Луна,

как тяжелый авангардист,

Нависла

над лысиной

худсовета.

Она взошла

из колодца,

И смеется,

Как Ленин

на долларе:

"Как я попала сюда?"

Каждый язык

оттопырен,

Булькает

каждая

 венина,

Но Ленина, 24

Не 24 Ленина.

Дорогая редакция,

объясните народу,

Через