Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

Широкая улыбка озарила мое лицо, когда я стояла, наслаждаясь своим триумфом. Холодный взгляд черных глаз завуча не мог омрачить той радости и гордости, что я испытывала в этот момент.

Директриса тепло поздравила меня и вручила книжный ваучер, и снова раздались бурные аплодисменты, которыми меня проводили с кафедры. Никогда еще я не сталкивалась с таким признанием.

В тот день меня согревало тепло собственного успеха, даже когда я вернулась в пустой и вечно холодный дом. Я долго гладила преданную Джуди, рассказывая ей о радостном событии, а потом вывела ее погулять в палисадник.

Отца дома не было, хотя в тот день он не работал. В свой выходной он обычно встречал с работы мать, и они возвращались поздно. Я привычно сняла школьную форму и аккуратно развесила ее в шкафу. Потом расчистила от золы камин, положила свежие дрова. Когда занялся огонь, я прошла в маленькую темную кухню, где помыла посуду, оставшуюся с вечера. И наконец, приготовила поднос с чаем к приходу родителей.

Покончив с домашними делами, я привела Джуди, чтобы она сидела у меня в ногах, пока я буду делать уроки. В тот день я была слишком взволнованна, чтобы усидеть на месте. Мне не терпелось рассказать матери о своих достижениях, оказаться в ее объятиях, увидеть ее светящееся гордостью лицо.

Я услышала, как подъехала отцовская машина, и поспешила заварить чай. Как только родители переступили порог, я принялась выкладывать им свои новости.

— Мамочка, я выиграла конкурс. Мой реферат признан лучшим во всей школе, — воскликнула я.

— Очень хорошо, дорогая, — только и ответила она и села пить чай.

— А что за реферат? — поинтересовался отец.

— По апартеиду в Южной Африке, — почти прошептала я, чувствуя, как меркнет моя радость под его насмешливым взглядом.

— И какой приз? — спросил он.

Уже произнося: «Книжный ваучер», я знала, что последует дальше.

— Ну, отдай его маме, — велел он. — На него можно будет выкупить школьные учебники. Такая большая девочка, как ты, уже должна вносить свой вклад в семейный бюджет.

Глядя на него, я пыталась скрыть свое возмущение, потому что в тот момент я видела перед собой не отца, а то, что он собой олицетворял: злоупотребление властью. Мать своим молчанием как будто соглашалась с ним, и я, наблюдая за ней, понимала, что она тоже жертва его тирании. Я смотрела в его наглое, самодовольное лицо и испытывала такую ненависть, что едва не кинулась на него с кулаками. Я мысленно помолилась Богу, в которого уже давно не верила, чтобы Он положил конец его жизни.

На какое-то мгновение я представила себе, что его больше нет и мы с мамой снова счастливы вместе. Я все еще убеждала себя в том, что поступки моей матери полностью контролируются отцом. Мне казалось, что ей будет гораздо лучше без него. Внезапно я увидела, как она суетится вокруг отца, как светится ее лицо улыбкой, предназначенной только ему. Мне таких улыбок она не расточала.

В тот момент до меня наконец дошло, что мать остается с ним только потому, что сама хочет этого. Я вдруг поняла, что она готова пожертвовать всем, чтобы остаться с человеком, который стал ее мужем, и делать все, только чтобы он был счастлив.

Я годами обвиняла во всем отца и выгораживала мать, но в тот вечер я увидела ее в другом свете, слабой и беспомощной. Это была женщина, которая не только упустила шанс на нормальную счастливую жизнь, но и потеряла саму себя в любви к отцу. Тогда я поняла, что я не такая слабая, как мать. Мой успех в школе лишний раз подтвердил это. Только противостоянием завучу я смогла победить. И я дала себе клятву, что никто и никогда не будет управлять мной и моими чувствами. Я сберегу и отдам свою любовь детям, которые у меня будут, и животным. Я никогда не позволю себе стать слабой из-за любви, никому не позволю всецело завладеть моим сердцем. Это решение омрачило мою жизнь на долгие годы вперед.

Глава 19

В отупляющей рутине хосписа терялся счет времени, и первые десять дней пролетели так, что я даже не заметила.

Сон быстро покидал меня, стоило дискомфорту кресла напомнить мне о том, где я нахожусь. Сознание возвращалось прежде, чем неохотно открывались глаза, и я прислушивалась к дыханию матери, задаваясь вопросом, удалось ли ей хотя бы во сне ослабить жесткую хватку, которой она цеплялась за жизнь. Ожидая ответа со смешанным чувством надежды и ужаса, я заставляла себя посмотреть на нее и неизменно упиралась в устремленный на меня взгляд, терпеливо ожидающий моего пробуждения.

Она нуждалась в моей помощи, чтобы дойти до ванной. Одной рукой обнимая ее за плечи, а другой поддерживая под мышкой, я вместе с ней, шаркая, преодолевала короткое расстояние. Возвращение из ванной сменялось мучительным усаживанием в кресло, после чего она с тяжелым вздохом откидывалась на спинку. День только начинался, а она уже была усталой.

Вокруг меня бормотали чужие голоса, тихо чмокали по полу резиновые подошвы тапочек, поскрипывала дверь ванной, из радиоприемника звучала музыка, наполняя хоспис жизнью. Мы обе — мать в своем кресле, а я на краешке койки — ждали привычного звука тележек. Приезд и отъезд этих неодушевленных предметов, приводимых в движение улыбчивыми медсестрами или волонтерами, отмеряли ход больничных часов.

Две пары наших глаз одновременно устремляли свои взгляды на дверь, откуда доносился скрип первой тележки. Это везли лекарства, притуплявшие боль, которую приносило очнувшееся сознание.

Вторая тележка привозила долгожданный поднос с чаем. Обхватив руками горячую чашку, я прихлебывала дымящийся напиток в ожидании третьего транспорта, с завтраком для пациентов, дарующего мне передышку.

С его прибытием я могла ускользнуть из палаты. Сначала в душевую, где, стоя под упругими мощными струями воды, я чувствовала, как спадает напряжение. Оттуда — в комнату отдыха, с чашкой крепкого кофе, где в блаженном одиночестве я могла почитать свежую газету. Здесь не было табличек «не курить», поскольку на состоянии пациентов табак уже никак не сказывался.

Никто не возражал, когда желтолицый пациент снимал свою кислородную маску, заменяя воздух никотином, дрожащими пальцами вставлял в свои бескровные губы сигарету и глубоко затягивался. Я доставала из кармана свою пачку и с удовольствием делала первую затяжку. Мысли о том, что, возможно, я оказалась в правильном месте, которое излечило бы меня от пагубной привычки, тут же рассеивались.

Грохот возвращающейся тележки нарушал мое уединение. Я знала, что она доверху наполнена тарелками с остатками еды после отважных попыток проглотить хоть что-нибудь в отсутствие малейших признаков аппетита.

Затем следовал долгожданный врачебный обход. Возвращаясь в палату, я неизменно отмечала, что четыре старушки, дни которых были сочтены, оживлялись в присутствии симпатичного молодого мужчины в белом халате. Надежды на возвращение домой уже давно их покинули: они так же хорошо, как и доктор, знали, что шансы на выздоровление были перечеркнуты в тот самый день, когда их приняли в хоспис. Все, что им оставалось, это ежедневные расспросы о характере боли и необходимые рекомендации по применению лекарств. Здесь, в этих стенах, доброта и участие скрашивали последние дни безнадежно больных.

Скромные победы приносили мне мимолетное утешение в виде искорки в глазах матери после того, как мне удавалось убедить ее посетить приглашенного парикмахера, сделать ароматерапевтический массаж или маникюр у косметолога-волонтера. Наслаждение, которое она получала в этот час ухода, вытесняло воспоминания о боли и мысли о неизбежной и скорой кончине.

После обеда неизменно являлся отец. Это был вовсе не отец-весельчак и даже не отец-тиран, а старичок, сжимающий в руке букетик цветов, купленный второпях на бензоколонке, коньком которой все-таки была заправка автомобилей топливом, а не флористика. Старичок смотрел с нежностью и одновременно безнадежно на ту единственную женщину, которую он, как умел, любил и которая стольким пожертвовала ради того, чтобы остаться с ним. С каждым днем его походка становилась все более неуверенной, а лицо печальным по мере того, как он наблюдал медленное угасание своей жены. Жалость, которую я испытывала к нему, смешивалась с воспоминаниями о моих кошмарах, и прошлое вступало в схватку с настоящим.

На одиннадцатый день мать настолько ослабела, что не смогла дойти до ванной.

На двенадцатый день она уже не могла самостоятельно есть.

Точно так же, как много лет тому назад я втайне умоляла ее прочитать в моих глазах отчаянную просьбу о помощи, сейчас я молча молила ее попросить у меня прощения. Я знала, что только это поможет ей оборвать тончайшую нить, которая связывала ее с жизнью.

Когда отец приближался к ее постели, его походка становилась бодрее, а на лице появлялась улыбка, предназначенная только ей. Их незримая, но столь ощутимая связь питалась мощной энергией, которая одновременно истощала меня. Моим святилищем стала комната отдыха, компаньоном — книга, а кофе и сигареты выступали как успокоительные средства. В конце концов отец все-таки подошел ко мне.