Рассказы из книги Опасайтесь лысых и усатых - Юрий Коваль

В нашем интервью о Твардовском было сказано совсем немного: "Моим близким другом считаю я и Александра Трифоновича Твардовского -- моего земляка, с которым меня свела судьба лет двадцать назад. Творчество Твардовского мне близко душевно".

Такая краткость Твардовского никак не обидела. Интервью он наше прочитал и похвалил, но высказал огорчение, что в числе друзей Иван Сергеевич назвал его после Федина. Твардовский считал, что он поближе к Ивану Сергеевичу, чем Федин.

В доме Ивана Сергеевича единственный раз в жизни встретился я с Твардовским. Мы беседовали с Иваном Сергеевичем, как вдруг звонок -внезапно приехал Твардовский. Он вошел в комнату шумно и живо.

-- Темно-то как у вас,-- сказал он.-- Как в каземате Петропавловской крепости.

Ои подошел к окну и распахнул глухие шторы, скрывающие свет. Распахивать шторы эти не было дозволено никому. Дневной свет утомлял больные глаза хозяина. Ни Иван Сергеевич, ни Лидия Ивановна этого Твардовскому не сказали. Видно, ему было дозволено.

Иван Сергеевич представил меня.

-- Так это он поставил меня после Федина? -- с шутливой угрозой сказал Твардовский.

Пожавши руку поэту, попрощавшись с хозяевами, я поскорей раскланялся, чтоб не мешать беседе двух друзей. А так, признаться, не хотелось уходить.

Иван Сергеевич любил Алянского. Он говорил мне:

-- Вот у вас выходит книжка. Хорошо бы, чтоб она попалась на глаза Алянскому.

-- Она как раз и попалась,-- хвастался я.

-- Самуил Миронович -- замечательный человек. Нет у нас другого такого знатока и мастера книги. Вам повезло. Я-то люблю Алянского.

Меня удивляло: как же это так? Два таких человека знают и любят друг друга -- каков же он, как он связан, этот священный мир русской книги?

Очень любил Иван Сергеевич Владимира Александровича Лифшица и его жену Ирину Николаевну. Часто в разговорах упоминал он их имена.

Ефим Дорош и Владимир Лакшин, близкие товарищи Твардовского, тоже были любимы в доме Соколовых. С Владимиром Яковлевичем Лакшиным я познакомился уже после смерти Ивана Сергеевича. Первое, что меня удивило, это разговорная минера, интонация Лакшина. Во многом он похож по манере речи на Соколова-Микитова. Та же неторопливость, доброта, мудрость, и приятно, что есть в этом немного детской подражательности. Велико было обаяние Ивана Сергеевича.

Те же интонации замечаю я порой и у себя и особенно у Вадима Чернышева, друга и ученика Соколова-Микитова. Случайно познакомившись с Иваном Сергеевичем, Вадим стал одним из самых близких его друзей. Не было какого-нибудь события в жизни Соколовых, в котором самое сердечное участие не принимали бы Вадим и жена его Алла -- "мастер халата".

Иван Сергеевич был человек особенный. Однако объяснить эту особенность, рассказать, в чем ее смысл, представляется очень трудным. Высокая нравственная чистота, абсолютная цельность и правдивость -- все эти черты, конечно, свойственны были Соколову-Микитову, но все это лишь дополнение к тому главному, чем обладал он. Попросту сказать, Иван Сергеевич был из тех людей, которых раньше на Руси называли святыми.

Человек, обладавший не слишком чистой совестью, не мог явиться перед ним.

И в те дна, когда я встречался с ним, и сейчас, в памяти, Иван Сергеевич был для меня всегда ориентир души, к его светлому образу прибегаю я, когда одолевают сомнения и утраты.

Таким был Иван Сергеевич для всех окружавших его людей -- святым, благословения которого жаждут. Мысли его бывали порой чрезвычайно просты, но всегда заключалась в них абсолютная истина.

Вот почему, кажется мне, склонялись перед Соколовым-Микитовым личности значительные, люди именитые -- такие, например, как поэт Александр Твардовский.

...Как-то я жил в домике на озере Чуна -- совершенно безлюдном,-рассказывал Иван Сергеевич.-- Там кто-то давным-давно поставил домик. И вот я жил там один, питался тем, что добывал ружьем и удочкой. Ловил хариусов. Их там было множество, и, когда я начинал чистить рыбу, из груды камней, лежавших около домика, всегда выбегал горностай и кормился рыбьими отбросами. Он так привык ко мне, что стал заползать в спальный мешок, сделанный из оленьих шкур, так что у нас установилась дружба.

Горностай, как известно, зверь не очень-то добрый, но привык ко мне. Большинство диких зверей привыкает к человеку.

Торо был проповедник, а я проповедником не был. Но некоторые места в его проповеди мне очень близки и понятны. В Англии я наблюдал "Армию спасения" -- благотворительную организацию. Торо ненавидел благотворителей, чувствуя в них фальшь. Благотворительность -- это еще не истинная доброта, а в Торо есть доброта истинная. Основа философии Торо -- это любовь к подлинной жизни.

Я считаю, что подлинная жизнь -- это когда человек оставляет за собой след, большой или малый. А след этот остается, если человек делает какое-нибудь добро. Я считаю, что писательство тоже должно быть таким делом, из которого проистекает добро. Вот мы пишем книги, пишем о хорошем, добром и этим выполняем какой-то свой внутренний долг. Я считаю, что в этом назначение писателя, художника и каждого человека -- делать добро.

Однажды я решился прочитать Ивану Сергеевичу свои детские рассказы. Он охотно согласился послушать. Я начал читать:

-- "У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй..."

Иван Сергеевич немедленно прервал меня.

-- Уберите "между прочим",-- твердо сказал он.

-- Да как же, Иван Сергеевич, интонация...

-- Уберите -- и все, никаких интонаций.

-- Так ведь в этом "между прочим" есть юмор.

-- Какой же тут юмор? Вот я вам расскажу юмор. Взял я на охоту своего зятя, на медведя. Ну, дал ему пятизарядное ружье системы "Браунинг". Поставили его на номер, совсем захудалый.

Стронули медведя, вдруг я слышу: бах! бах! -- пять выстрелов, один за другим. Зять мой палит! И ведь убил медведя с первого выстрела, а остальные со страху выпалил.

Я пошел домой, а охотники стали делить медведя. Вдруг зять догоняет и спрашивает, какую часть медведя ему взять.

"Ногу, конечно",-- отвечаю.

Зять вскорости и приносит эту ногу, завернутую в газету, да только не окорок, а медвежью ступню. Вот ведь какой дурак! Ну, что тут поделать? Приехали в Ленинград. Лидия Ивановна говорит: "Можно из этой ноги студень сварить".

Завернула ногу в газету и пошла в магазин, чтоб мясник порубил эту ногу топором.

Мясник как ногу увидел, побледнел, выскочил куда-то и вернулся с милиционером. Вот был юмор. Замели мою Лидию Ивановну вместе с ногой.

В те самые дни, когда я встречался с Иваном Сергеевичем, я часто навещал и другого прекрасного русского писателя -- Бориса Викторовича Шергина.

Странно об этом рассказывать, но к этому времени у Бориса Викторовича тоже плохо стало с глазами, он почти потерял зрение.

Иван Сергеевич никогда не был знаком с Шергиным, но они знали друг друга по книгам и любили. Через меня они договаривались встретиться, познакомиться, поговорить друг с другом, но как-то все не получалось.

Передавать их приветы друг другу -- это было мое счастье.

Вскоре после смерти Ивана Сергеевича угасла и Лидия Ивановна. Я ее не видел без него. Так и Ивана Сергеевича не видел я без нее. В моем сердце они вместе.

Не так давно -- не в прошлом ли году? -- поздней ночью шел я по Скатертному переулку. Вот и дом, в котором живет -- да жива ли? -- Лидия Васильевна Прозорова.

Какой удивительный на двери ее звонок -- бронзовая рука: поверни ее -и бронзовый звонок в квартире у Прозоровой.

Поздние прохожие обгоняли меня и спешили навстречу. Вот еще одна фигура -- длинное пальто, вязаный берет.

-- Лидия Васильевна, вы ли?

-- Господи, я вас не узнала.

-- Лидия Васильевна, я вас сейчас вспоминал.

-- А вы-то как?

-- Вот бы снова вместе поработать.

Недолго постояли мы, вспомнили Павла Григорьевича, Бориса Викторовича, Ивана Сергеевича, поцеловались на прощанье.

1981 ---------------------------------------------------------------------------------------------

* Клеенка *

Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеенку.

Продавец Петр Максимыч, как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, что он делает.

-- Клеенку, наверное, меряет,-- толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке.-- Он вначале ее всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.

-- Кто первый? -- возмутилась Мирониха, подлезая к сам двери.-- Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!

-- Чего? -- не сдавался дядя Зуй.-- Чего ты сказала? Повтори!

-- Видали первого? -- повторяла Мирониха.-- А ну слезай отсюда, первый!

-- Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.

-- Что ты, батюшка,-- сказала тетка Ксеня,-- за Миронихой я стою.

-- Эх, да что же вы,-- огорчился дядя Зуй,-- пустите хоть третьим!

Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.