Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Кстати, мне наши клýбники с самого начала о косности твердили. Я не хотела видеть, потому что уверена была, что коммунарская религия простоты и доброты скроет широким разливом эти торчащие обломки. Разлив есть – но и косность выпирает.

Мудрость комиссара Эли – пожалуй, единственное, что спасает «АП» от деградации, то есть полного разрыва с лагерем, бунта.

Коммунарскую «религию» чувствуют Борька, Рожнов (но и массовому психозу отщепенцев тоже подвластны), Никитины – те так прямо растворились уже в отрядах и общем кругу. Липовецкая научилась лицемерить, изворачиваться (самое поганое). Таня Чернова очень близка к тому, но, кажется, выровнялась. Лариска Артамонова – та не принимает в открытую. Но так достойней.

Артамонова отвела меня сегодня «на пару слов». «Мариничева, не старей!» Брови обиженно по-детски были сведены. Дети они всё же все, Наппу. Ну, я ей про человеколюбие говорила и отчего я старею.

А компашка наша у рукомойника в это время потешалась:

– Шурик, помнишь, как в клубе-то – «эго», «суперэго»?

– Ась? – открывал рот Шурик.

– А парапсихология, помнишь?

– Чаво? – делал он тупую морду. Небритый, кривляется, подмигивает.

Господи! С ума бы не сойти.

Днем я по триста раз меняю шкуру. Одурманиваюсь их критикой хождения строем – а потом плююсь: да ведь это не главное!

Соглашаюсь с Фурманом, когда он критикует принцип дежкомства – а потом чувствую, что чушь.

А уж когда Фурман рвался Борьку позором клеймить за «коллаборационизм», чуть по шее ему не дала, маргинальная он личность с легкой шизоидной окраской…

В своем отряде Фурман оказался одним из старших по возрасту. Никаких проблем в общении с «темными провинциалами» у него не возникало, и презрительная злоба к ним, коллективно раздуваемая на «точке», его все больше отталкивала. Главные идеологи «сопротивления» Вера Липовецкая и Таня Чернова были уже до такой степени неспособны говорить о чем-либо другом, кроме ненавистной лагерной жизни, что это стало походить на болезнь. С другой стороны, приходилось признать, что не они одни испытывают здесь отвратительную пионерлагерную скуку, поэтому возникал резонный вопрос: зачем их всех вообще сюда привезли? Ведь им обещали показать Утопию! И это она и есть? Мог ли Наппу до такой степени ошибаться? Или он просто очень давно здесь не был, и за это время все изменилось?

За ответами на более конкретные вопросы, вроде «почему это делается именно так, а не иначе?», Фурман обращался к своему отрядному комиссару Тане, и вскоре ее начинало трясти уже от одного его вида. Кстати, никто в лагере не называл ее по имени, только по фамилии – Тяхти, что, как она сказала, по-фински означало «звезда». И все же, смиряя свою совершенно не финскую раздражительность, Тяхти несколько раз в свободное время присаживалась вместе с Фурманом на бревнышки и честно пыталась помочь ему понять, что происходит. При этом выяснились такие подробности, которые резко изменили всю картину.

Во-первых, «товарищи» уже очень давно не называли себя коммунарами, не хотели так называться и вообще имели довольно смутное представление о коммунарстве. Они просто следовали собственным многолетним традициям, не задаваясь вопросом об их происхождении. По крайней мере так обстояло дело с нынешним поколением «Товарища». (Признав это, Тяхти заметно расстроилась.) Во-вторых, на вопрос, а где же руководитель клуба Данилов, Фурман получил совершенно обескураживающий ответ: мол, Данилов с какой-то компанией сейчас путешествует на велосипедах по Прибалтике, да и вообще, «во все эти наши лагерные проблемы он не слишком-то и влезает». На фоне постоянной провоцирующей активности Наппу и Мариничевой такая отстраненность выглядела очень странно. В-третьих, оказалось, что в лагере и до приезда москвичей была непростая обстановка, связанная, по словам Тяхти, с нехваткой кадров.

К этому моменту Фурман благодаря разговорам с Мариничевой уже понимал, что реально лагерь управляется вовсе не дежурными командирами и даже не комиссарами, а так называемым Большим советом. Между школой и столовой стоял строительный вагончик на высоких колесах, в котором жило лагерное «начальство», хранились запасы продуктов, а по ночам при свечке проходили таинственные заседания Большого совета. Помимо постоянного «комсостава» в него входили несколько «стариков» – опытных членов клуба, которые не имели официальных должностей, но до этого не раз бывали на сборах. Мариничеву – из уважения к ее статусу корреспондента центральной газеты и руководителя дружественной делегации – тоже включили в Большой совет, хотя и без права голоса.

Главная проблема, как считала Тяхти, заключалась в том, что в этом году в лагерь по разным причинам не смог поехать никто из взрослых «стариков», а у большинства ее ровесников, на которых все могло бы держаться, как раз в это время начались вступительные экзамены. (Тяхти «по большому секрету» сказала, что и сама через пару дней должна будет уехать в Петрозаводск; Нателла же, как и Фурман, никуда не поступала.) Поэтому комиссарами на отряды пришлось ставить «совсем еще зеленых» мальчишек-восьмиклассников. Но если в прежние годы в лагерь набирали в основном ребят из Петрозаводска – а это все-таки, ты знаешь, достаточно большой и культурный город, во всяком случае для Карелии, – то теперь решили собрать людей из самых отдаленных районов республики, из глухих деревень, можно сказать. И уровень знаний и всего прочего у них – соответствующий. Так что сложностей с самого начала хватало. А тут еще вы к нам являетесь, причем огромной толпой: блестяще образованные… «Ну уж, – вскинулся Фурман, – не надо так сильно преувеличивать!» – «Хорошо, скажу проще: начитанные, более или менее воспитанные, по-столичному самодовольные… И начинаете всё подряд критиковать и подвергать сомнению, пусть даже в чем-то и справедливо. Ты пойми, Фурман, нас тут элементарно мало! “Товарищей” здесь можно по пальцам пересчитать, не говоря уже о том, кто из них способен и готов руководить людьми. А сейчас еще несколько человек уедет – и что будет? На самом деле это уже почти катастрофа. И лично я не знаю, что со всем этим можно сделать и в чем искать выход… Ну что, теперь я удовлетворила твое любопытство?» – «На сегодня – да, – сказал Фурман. – И спасибо за откровенность».

Его переполняло чувство вины за общее поведение москвичей и собственное легкомыслие. Но на «точке» его осторожное сообщение о чужих проблемах вызвало лишь новую порцию злорадства, так что он даже слегка вспылил по этому поводу. Понимание он нашел только у Минаева, который очень обрадовался фурмановскому «прозрению» и сразу потащил его к Мариничевой «для серьезного разговора». Оказалось, что им и без Тяхти все это известно, поскольку Мариничева постоянно присутствовала на заседаниях Большого совета – «кстати, порою довольно драматичных», а Борька, на второй или на третий лагерный день простудившийся и по протекции Мариничевой проведший пару ночей в теплом комиссарском вагончике, оказался невольным свидетелем «закрытых» заседаний.

Надо сказать, что в лагере в отношениях Мариничевой с Борькой произошли какие-то если и не пугающие, то озадачивающие изменения. О том, что бедный Минаев безнадежно влюбился в Мариничеву, уже давно можно было догадываться. Она всегда доверительно выделяла его, восхищалась его «мудростью» и «поэтичностью», тянула за собой при каждом удобном случае, заставляла «по-рыцарски» прислуживать себе, – но все это оставалось в рамках некой условно допустимой игры между взрослой женщиной и нелепым романтичным мальчишкой. В Карелии же эта игра вдруг закончилась, и началась какая-то другая. Мариничева это даже не слишком скрывала. На «точке» над ними обоими уже слегка посмеивались, и в более спокойных обстоятельствах эта тема наверняка оказалась бы в центре внимания. Мариничевой даже пришлось найти себе в придорожных кустах «альтернативное» место для курения, куда она стала ходить исключительно с Минаевым. Несколько раз она и Фурмана просила постоять с ней, пока она выкурит сигаретку. Во время одного из таких перекуров Мариничева сказала, что ей срочно необходим кто-то, кто, «выражаясь старинным возвышенным слогом», стал бы ее тайным наперсником или поверенным в сердечных делах, и что, учитывая особую близость Фурмана с Борькой, она решила избрать его на эту роль. Фурман, слегка удивленный таким церемонным обращением, конечно, согласился. «Только ты, пожалуйста, обещай, что не будешь надо мной смеяться», – по-девчоночьи попросила Мариничева и тут же «в общих чертах» ввела его в курс своих дел. Начала она с того, что Борька ей очень дорог и она сильно беспокоится за него. Повествование, занявшее целых три «сигаретки», заставило Фурмана содрогнуться. Ему удалось удержать вертевшийся на языке отчаянный вопрос о «последней подробности», но когда Ольга прямо спросила его, не считает ли он, что она поступила с Борькой «как-то ужасно», Фурман, собравшись с духом, ответил, что нет, не считает. Конечно, никакого счастливого будущего у этого «романа» не предвиделось, и то, сколько он продлится, решала одна Мариничева, однако Борька сам хотел этого, и ему предстояло это как-то пережить…