Загадка Александра Македонского - Неля Гульчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Громадные желтые скалы вздымались отвесно, из-за них не было видно земли. Остров выглядел сурово и безлюдно. Береговые утесы прорезало устье быстрой реки.
Все высадились на берег.
Диокл приказал рабам пополнить запасы воды. Вода на острове сбегала по валунам, блестевшим как черный мрамор.
В лесу было много дичи.
Вскоре запылал костер, и все с удовольствием отведали свежего мяса, добытого опытными охотниками.
Рано утром перед отплытием Таида и Агафон решили осмотреть остров.
Проснувшись перед восходом солнца, прежде чем углубиться в скалы, они слушали пение пробуждающихся птиц, крики чаек и глубокую тишину впереди.
Дорога вилась по дну ущелья, где бежала быстрая речка, зеленая от папоротников снизу и листвы сверху.
Они перешли речку по громадному камню, что положили там еще до памяти людской. Затем свернули от потока вверх.
Таида шла чуть позади, приподняв спереди подол, чтобы не мешал подниматься по склону. В утренних лучах блестели золотые пряжки на ее сандалиях. Она была очень красива. Высокий лоб, широко посаженные сапфировые глаза, гордый прямой нос. Рапсод незаметно бросал на нее свои взгляды, когда помогал преодолеть очередное препятствие.
Было так тихо, что даже хруст сучка казался громким.
Они взобрались на плоскую площадку и от неожиданности остановились, внезапно наткнувшись на священное место.
Отсюда в обе стороны видно было море, а вдали – гористые пики островов.
Перед ними громоздилась высокая серая скала, на которой был высечен огромный открытый глаз – древний, тронутый разрушением.
– Это священное место богини Матери! Оно запретно для мужчин. Тайная Мать никогда не показывает себя мужчинам, – проговорил в раздумье Агафон.
Тропа уходила за скалу…
– Я поброжу здесь, а ты подожди меня. Не волнуйся, богиня добра.
Они говорили очень тихо, но в окружающей тишине их слова разносились громоподобным криком.
Углубившись в лес, рапсод сел на замшелый камень и стал поджидать Таиду.
Оставшись одна, Таида взглянула на скалу. Глаз внимательно рассматривал ее. Она обернулась. И весь лес был, казалось, одним внимательно следившим за ней глазом.
Обойдя скалу, она наткнулась на русло высохшего ручья. По скользким, отшлифованным временем камням трудно было идти. Отвесные скалы в четыре человеческих роста обступили ее. Наконец Таида выбралась на поляну. По краям ее росли деревья, в дальней скале был вход в пещеру, к которой вела еле заметная тропинка.
Таида направилась к пещере.
В пещере было сумрачно, а в глубине совсем темно. На тусклых стенах висели какие-то непонятные очень ветхие предметы – не то куски тканей, не то шкуры убитых животных, не то одежды…
В глубине пещеры кто-то неподвижно сидел.
По спине Таиды пробежали мурашки.
На потолке послышался трепет чьих-то крыльев.
Сердце бешено заколотилось, все тело покрылось холодным потом.
С уст Таиды сорвался крик ужаса. Ей навстречу летела летучая мышь, которая зависнув над оцепеневшей от страха женщиной, снова возвратилась в глубь пещеры.
И вдруг Таиду озарило. Она, преодолев боязнь, двинулась навстречу сидящей.
На троне из крашеного дерева сидела каменная богиня Мать. Талии у нее не было – она была беременна, – маленькие ручки сложены на большом животе под тяжелыми грудями, а громадные бедра сужались к крошечным ступням. Грубо высеченные из камня локоны обрамляли лицо. На ней не было ни красок, ни одежд, ни драгоценностей, просто серый камень.
Богиня была такая старая, такая древняя. Казалось, сама природа сотворила ее, прежде чем руки людей научились ваять.
– Что я могу пожертвовать богине? – подумала Таида.
Рассудив, что каждый бог бывает тронут жертвой, предназначенной ему, она, глубоко вздохнув, наклонилась, подняла с земли камень и резко провела острым концом по ладони.
На алтарь закапала кровь.
Таида начала обряд умиротворения. Сначала запятнала себя кровью, потом стала мыть водой из текущего в пещере ручья голову, лицо, правую руку, потом левую. Очистив себя, она сняла с талии серебряный пояс и положила на алтарь Богини.
Лик богини Матери был суров.
Вдруг Таида отчетливо услышала голос:
– С помощью богов ты будешь плести паутину, в которую завлечешь молодого царя. Ты овладеешь его мыслями, покоришь его сердце и подчинишь его ум нашей воле. Но если ты изменишь своему долгу, тебя ждет кара богов!
От неожиданности она не заметила, что стоит в ручье, красный ил которого обволок ей ноги, как кровь, а когда заметила, ей стало слегка не по себе.
– Что таит в себе это знамение? – воскликнула она.
Агафон ждал ее на лесной тропинке.
Возвращались на корабль в полном молчании.
Спускаясь вниз по склону, Таида твердо решила:
«Я ни на миг не должна забывать о главной цели своего путешествия».
На море был мертвый штиль, триера снова шла на веслах на восток. Руки гребцов двигались уверенно, а хриплый голос задавал им хороший темп.
К вечеру на небе появились облака.
Внезапно обрушился свирепый шквал.
Ветер гнал триеру, громадные черно-зеленые волны швыряли и захлестывали за борт воду так, что на черпаках было занято больше людей, чем на веслах.
А среди ночи шторм вдруг утих также внезапно, как и начался.
Триера слегка покачивалась на спокойной гладкой волне под небом, полным ярких звезд.
И снова Таида, выйдя на палубу, искала свою звезду. Она не слышала, как приблизился Агафон:
– Если верить Гомеру, боги подобны озорным детям: обладая безграничной властью, они обладают и безответственной тягой испытывать ее на нас, простых смертных.
Таида порывисто обернулась и, взглянув в глаза певца, спросила:
– А ты, Агафон, каким хотел бы видеть современный мир?
– Мир, полный покоя, процветающий, с открытыми границами; мир, в котором обмен идеями так же свободен, как торговля вином и маслинами; мир, в котором нет места войнам и немыслимы никчемные национальные предрассудки. Мир, в котором художники, поэты и производители почитаются выше полководцев.
– А если один народ жестоко унизил другой? – сурово спросила гетера.
– Ты, совершеннейшее создание природы, думаешь о несовершенном мире! – укоризненно воскликнул певец. – А я мечтаю о совершенном мире. И если все народы будут о нем мечтать, мир придет в конце концов к взаимопониманию. – Затем засмеялся и напомнил: – Ведь ты гетера, а не философ. Но если красота станет главным символом философии, мир скорее придет к гармонии.
Жажда новых впечатлений рано утром поднимала певца и гетеру, и они, боясь что-нибудь упустить из встречающегося им на пути, поднимались на нос триеры едва занимался рассвет.
Стремительно взлетали вверх и опускались, взметая сверкающие брызги, весла. О скорости можно было судить лишь по силе бьющего в лицо ветра и изменениям панорамы острова, очертания которого показались утром на пятый день пути. Остров разворачивался перед ними зубчатой стеной кипарисов.
– Самос! Родина великого Пифагора! Здесь он беседовал с выдающимся поэтом Эллады Анакреонтом, – указав на остров, рассказывал Агафон. – Как жаль, что мы проплываем мимо и нам не удастся его осмотреть.
– Пифагор считал, что все, нами видимое, есть выражение числа, невидимого и вечного. Все сущее – воздух, вода, земля – вторично по отношению к числу.
– Ты великолепно образована, афинянка! – в восхищении воскликнул рапсод. – Кстати, именно благодаря Пифагору в язык ионян вошло слово «философия» – страсть к мудрости.
Они помолчали.
Вскоре корабль, обогнув остров, вошел в широкий пролив, отделяющий Самос от материка.
– По своим очертаниям остров Самос напоминает барашка, обращенного головою к Азии, – рассказывал Агафон. – Очертания острова совпали с направлением переселения ионийцев, бежавших на материк от бедствия, погубившего Трою – землетрясения. Так на азиатском побережье появились ионийские города, от которых Самос отделен проливом.
Справа по борту в легкой дымке показались едва различимые очертания Ионии.
Таида искоса посмотрела на Агафона. За все время их путешествия он ни разу не прикоснулся к ней и не позволил себе ни одного многозначительного взгляда, намека или нескромного замечания.
Он перехватил ее взгляд и, догадавшись, о чем она думает, сказал:
– В моем возрасте достаточно радоваться твоей красоте. Тебе никто никогда не говорил, что некоторые мужчины предпочитают умную беседу плотской любви?
Таида только улыбнулась в ответ и почему-то, вспомнив Александра, спросила:
– А что ты думаешь об Александре, царе Македонском?
– Ему слишком везет. Счастье недолговечно, – после недолгого раздумья начал Агафон. – Вавилонские мудрецы полагают, что счастье и несчастье – это две гири, колеблющие чаши весов. Если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не в силах удержать.
