Генерал в своем лабиринте - Габриэль Маркес

Тогдашнее и теперешнее казалось воспоминаниями из двух разных жизней. Потому что благородный и героический город Картахена-де-Индиас, который неоднократно был столицей вице-королевства и тысячи раз был воспет как один из прекраснейших городов мира, даже отдаленно не напоминал тот, каким он был тогда в действительности. Девять раз он подвергался военным осадам с моря и суши, и многажды был разграблен корсарами и генералами. Однако ничто так не способствовало его разрушению, как борьба за независимость, а затем войны между фракциями. Богатые семьи покинули его. Прежние рабы, получившие не нужную им свободу, были предоставлены самим себе, а из дворцов маркизов, теперь занятых бедняками, выбегали на уличные свалки крысы – большие, будто коты. Непобедимые бастионы, опоясывающие город, которые дон Фелипе II пожелал увидеть в подзорную трубу со смотровых площадок Эскориала, едва угадывались среди густого кустарника. Коммерция, процветавшая в XVII веке благодаря работорговле, теперь была представлена только несколькими облупившимися лавчонками. Былая слава никак не сочеталась со зловонием сточных канав. Генерал вздохнул и тихо сказал Монтилье:

– Вот на что мы похожи теперь из-за этой дерьмовой независимости!

В тот вечер Монтилья собрал весь цвет города у себя на улице Ла Фактория в господском доме, где когда-то жил разорившийся маркиз де Вальдехойос и где благодаря контрабанде мукой и торговле черными рабами процветала его маркиза. Зажглись огни в самых больших домах на улице Паскуа Флорида[2], однако генерал не строил на свой счет никаких иллюзий, хорошо зная, что на Карибском побережье достаточно любого предлога и любого повода, даже кончины какого-нибудь уважаемого лица, чтобы устроить народное гулянье. Конечно, праздник был поддельный. Всего несколько дней назад по городу ходили листовки оскорбительного содержания, а партия противников натравливала свою банду, чтобы те били окна и полицейских. «По крайней мере больше нечего разбивать и некого бить», – сказал Монтилья со своим обычным юмором, сознавая, что народный гнев направлен в большей степени на него, чем на генерала. Он усилил охрану дома, присоединив к гренадерам местные полки, и запретил рассказывать генералу о том, что город на грани войны.

Граф де Режекур собирался во время праздника сказать генералу, что английский пакетбот стоит в пределах видимости от замка Бока Чика, но что он не советует генералу плыть на нем. Формальный предлог был таков: генерал не должен бороздить просторы океана в обществе нескольких женщин, вынужденных делить одну каюту. Правда же заключалась в следующем: несмотря на светский завтрак в Турбако, на посещение петушиных боев, на все усилия, приложенные генералом, чтобы казаться здоровым, граф ясно видел, что состояние здоровья генерала не годится для путешествия. Возможно, для этого достаточно силен его дух, но не тело, и неразумно плыть навстречу смерти. Однако ни эта причина, ни какая-либо другая не могла в ту ночь изменить решение генерала.

Монтилья решил продолжить уговоры. Он рано распрощался с гостями, чтобы дать больному генералу отдохнуть, однако долго еще сидел с ним на балконе в патио, пока томная юная дева в почти невидимой тунике из муслина играла на арфе любовные романсы. Они были так прекрасны и исполнены с такой нежностью, что оба генерала не произнесли ни слова до тех пор, пока ветер с моря не унес вдаль последние отзвуки музыки. Генерал все так же сидел в кресле-качалке, прикрыв глаза, качаясь на волнах звуков, но вдруг вздрогнул и тихо пропел слова последней песни ясным и приятным голосом. Потом повернулся к арфистке и прошептал слова благодарности, идущие от сердца, но единственное, что он увидел, – арфу, увитую гирляндами увядших лавровых ветвей. И тут он вспомнил об одной просьбе.

– В Онде в тюрьме сидит мужчина, осужденный за убийство из ревности, – сказал он.

Отсмеявшись, Монтилья спросил в шутку:

– И какого же цвета у него рога?

Генерал не обратил внимания на его слова и объяснил подробно, как было дело, опустив только то, что он был знаком с Мирандой Линдсэй еще на Ямайке. Монтилья решил все очень просто.

– Он должен просить, чтобы его перевели сюда по состоянию здоровья, – сказал он. – Однажды был такой случай, и мы выхлопотали помилование.

– А это возможно? – спросил генерал.

– Это невозможно, – ответил Монтилья, – но это делается.

Генерал закрыл глаза – казалось, он не слышал лая собак, который вдруг нарушил тишину, и Монтилья подумал, что тот опять задремал. Генерал долго молчал, потом открыл глаза и поставил все точки над «i».

– Договорились, – сказал он. – Но я вас ни о чем не просил.

Только теперь генерал услышал, как широкой волной разносится собачий лай – от городских стен до дальних болот, где обитали собаки, приученные не лаять, чтобы не беспокоить своих хозяев. Генерал Монтилья рассказал: бродячих собак травят ядом – надеются воспрепятствовать распространению бешенства. В невольничьем квартале удалось отыскать только двоих детей, которых укусила бешеная собака. Остальных, как всегда, родители попрятали по домам, чтобы они умирали около своих богов, или увели на болота Мариалабаха, туда, где скрываются беглые преступники и где правительству их не достать, чтобы попытаться вылечить с помощью тех, кто лечит от укусов змей.

Генерал никогда не пытался избегать роковых случайностей судьбы, но отравление собак показалось ему делом бесчеловечным. Он любил собак так же сильно, как лошадей и цветы. Когда он первый раз отплывал в Европу, то вез с собой до Веракруса пару щенков. Когда он шел через Анды из Льяноса, что в Венесуэле, вместе с четырьмястами разутыми жителями равнины, чтобы освободить Новую Гранаду и основать республику Колумбию, у него было более десятка собак. Они всегда сопровождали его на войне. Пес по кличке Снежный, самый знаменитый из всех, был с ним еще со времен первых военных кампаний, он в одиночку победил целую свору из двадцати злобных собак испанской армии и погиб от удара копьем в бою при Карабобо. В Лиме, у Мануэлы Саенс, их было больше, чем можно себе представить; а ведь еще разная живность жила в имении Ла-Магдалена. Кто-то сказал генералу, что, когда собака умирает, надо срочно заменить ее другой такой же, с таким же точно именем, чтобы убедить себя, будто это все та же собака. Он не был согласен с таким мнением. У него всегда были разные собаки, дабы вспоминать о каждой отдельно, об их преданных глазах и прерывистом дыхании, и чтобы после их смерти сердце болело о каждой. В злосчастную ночь 25 сентября он увидел среди жертв штурма двух ищеек, обезглавленных заговорщиками. Теперь, в свое последнее путешествие, он вез с собой двух собак, которые у него оставались, и еще они подобрали на реке охотничьего пса, чудом избежавшего смерти. Когда Монтилья сказал ему, что только в первый день в городе было отравлено более пятидесяти собак, хорошее настроение генерала, навеянное арфой любви, совершенно улетучилось.

Монтилья искренне пожалел об этом происшествии и обещал, что больше на улицах города не будет мертвых собак. Обещание успокоило генерала, но не потому, что он верил в его выполнение, а потому, что добрые намерения его генералов всегда служили ему утешением. Красота ночи окончательно его успокоила. Из освещенного патио доносилось благоухание жасмина, воздух лучился словно алмаз, а звезд на небе было много как никогда. «Как в Андалусии в апреле», – говаривал он, вспоминая дневник Колумба. Налетевший ветерок унес с собой шорохи и запахи цветов, и слышно было только, как волны разбиваются о стены, окружающие город.

– Генерал, – попросил Монтилья, – не уезжайте.

– Корабль уже в порту, – ответил он.

– Будут еще и другие корабли, – сказал Монтилья.

– В любом случае, – ответил он, – каждый будет последним.

Он не уступил ни на йоту. Монтилья напрасно умолял его и в конце концов решил открыть ему тайну, которую поклялся хранить свято, пока не наступит назначенный час: генерал Рафаэль Урданета, стоящий во главе офицеров-боливаристов, готовит государственный переворот в Санта-Фе в первых числах сентября. Вопреки ожиданиям Монтильи генерал не удивился.

– Я этого не знал, – сказал он, – но это можно было предположить.

Монтилья тем временем рассказал ему подробности заговора – он при участии офицеров Венесуэлы готовился уже во всех войсках страны. Генерал глубоко задумался. «Не имеет смысла, – сказал он. – Если Урданета и в самом деле хочет создать единую страну, пусть объединится с Паэсом и еще раз повторит цепь событий последних пятнадцати лет на всем пространстве от Каракаса до Лимы. И тогда наше отечество будет простираться до самой Патагонии».

Однако прежде чем пойти спать, он приоткрыл дверь.

– Сукре знает? – спросил он.

– Он против, – ответил Монтилья.

– Из-за ссоры с Урданетой, конечно, – отозвался генерал.