Пока не пропоет петух - Чезаре Павезе

Эльвира в темноте смотрела мимо меня. Молчала. Я со страхом заметил, что на ее щеках заблестели слезы.

В этот момент терпение у меня лопнуло: «В мире мы появились случайно, — сказал я. — Отец, мать, дети, все появились случайно. Бесполезно плакать. Рождаются и умирают в одиночестве…»

— Достаточно хотя бы немного любви, — прошептала она.

IX

Я несколько дней не спускался в Турин, довольствовался газетами и непривычной свободой слушать и клеймить кого угодно. Отовсюду приходили слухи, сплетни, все надеялись. Вверху, в особняках, никто не думал о том, что старый мир сокрушили не противники, а он сам уничтожил себя. Но разве кто-нибудь кончает жизнь самоубийством, чтобы на самом деле исчезнуть?

На следующий день Эльвира уже успокоилась, она слишком хорошо меня знала. Правда, увидев меня, она покраснела. Мать попробовала подшутить над нами, но я так резко оборвал ее: «Только этого и не хватало», что у нее пропало всякое желание, а Эльвира окаменела, как вдова в трауре. Потом стала поглядывать на меня, как верный пес, как терпеливая сестра, как жертва. Бедняжка, она не притворялась, она страдала, это уж точно. Что мне было делать? Я уже пожалел, что пошутил с ней по поводу тех цветов, именно это-то подогрело ее и дало ей надежду.

Пока она ночью бродила по дому, я ловил всевозможные станции. Уже было ясно, что война, хотя и бесцельно, но продолжается. Небесная передышка закончилась, союзники объявили о новых воздушных налетах. Я открывал дверь и видел Эльвиру, которая нелюбезно спрашивала о новостях в мире. Это была уловка, чтобы поговорить со мной, она хотела, чтобы война никогда не закончилась, потому что в тот день поняла, что если что-то меняется к лучшему, я ускользаю у нее из рук.

День в «Фонтанах» с Кате и Дино приносил мне облегчение. Мне даже не надо было показываться во дворе, достаточно было пройти по знакомым тропинкам, знать, что Дино там. Иногда мне удавалось удержать Бельбо, и я, незамеченный, стоя за оградой, подглядывал. Во дворе был старик, хозяин, который, жуя окурок, прополаскивал большие бутыли. Низенький коренастый человечек, он то и дело нырял в погреб, нагибался, чтобы подобрать гвоздь, изучал решетку окна, выпрямлял побег виноградной лозы на каменной ограде. Когда я видел его, казалось невозможным, что идет война, что что-то ценится больше чем гвоздь, ограда, возделанное поле. Старика звали Грегорио. А бабушка Кате частенько в полдень кричала пронзительным голосом, совсем как сорока, она сердилась на Дино, на соседей, на весь мир. В те дни, когда Фонсо, Нандо и девушки проводили ночь в Турине, только ее крики, даже вечером, когда Кате возвращалась, говорили о том, что в «Фонтанах» кто-то есть. Казалось, что дом заброшен, здесь никто не живет, что это часть леса. И так же, как в лесу, тут можно было только подглядывать, выслеживать, а не жить и полностью владеть им, познать его.

Когда я спрашивал Дино, рисует ли он еще, то он пожимал плечами и чуть позже приносил мне тетрадь. Тогда мы говорили о птицах, о кузнечиках, о геологических отложениях. «Почему, — спрашивал я себя, — я не могу быть рядом с ним, как раньше, когда я даже не мог представить себе всего этого?». Если теперь Дино не очень восторженно принимал меня, то потому, что я слишком надоедал ему, вел себя, как его отец. Странно, думал я, с детьми происходит так же, как и со взрослыми: им не нравится, когда слишком о них заботятся. Любовь надоедает. Но были ли любовью тревога Эльвиры обо мне, моя болтовня с Дино и то, что для него я делался мальчиком? Существует ли любовь не эгоистичная, которая не хочет превратить мужчину или женщину в то, что удобно именно тебе? Кате мне это разрешала, позволяла занять ее место около Дино, бродить по лесам. Возвращаясь вечером, она бросала на нас непроницаемый, насмешливый взгляд и спокойно выслушивала похвальбы Дино. Иногда я думал, что и ей это удобно. Ведь для Дино общение со мною было учебой, приносило пользу.

В восторг его приводили только доисторические чудовища и жизнь дикарей. Я приносил ему и другие книжки с картинками, и мы играли, воображая, что в той котловине у тропинки, ведущей в Пино, среди мхов и папоротников, в зарослях полевого хвоща находится логовище мегатериев и мамонтов. Его влекли истории о научных заговорах, об адских машинах, о механических народцах, обо всем этом он читал в своих комиксах. В Турине жил Круското, его школьный друг, который целые дни проводил в подвале, что-то вырезал из алюминия и латуни, развешивал проволоку, оборудуя «подземную систему для защиты домов». Их, избранных, было немного. Он говорил о Гордоне, о Желтых людях и о докторе Мистерьозусе[5]. Когда налеты только начались, они проводили опыты и военные советы. С ними была и Сибил, девочка леопардов; роль Сибил исполняли разные девчонки, но им не нужно было находиться в подвале: враги похищали Сибил, и ее требовалось спасать. Дино обо всем этом рассказывал при Кате и при бабушке, он метался, подражал голосам и выстрелам, смеялся над всеми. Особенно он высмеивал сцены с Сибил. И я знал почему.

Когда мы бродили вдвоем, он был другим. О Сибил Дино не заговаривал. Я это понимал. Девушка среди мужчин — это всегда что-то непристойное. Когда-то такое было и со мной. Мы появлялись среди зарослей и оглядывались вокруг. Там, где для Дино были племена, погони, удары копья, я видел красивые опушки, склоны, вьюнок, который переплелся с камышами. Но общим у нас было одно: мысли о женщине, о сексе, этой жгучей тайне не вписывались в лес, не тревожили нас. Для меня все промоины, корни, опушки каждый раз напоминали о пролитой здесь крови, о жестокости жизни, но в лесу мне не удавалось как следует подумать о другой крови, о другой первозданной вещи, то есть о совокуплении с женщиной. В лучшем случае, красные цветы Эльвиры, которые вызывали у меня смех. Теперь и Дино смеялся, — почему? — над женщинами, над Сибил. Он становился неуклюжим, пожимал плечами, увиливал от ответа. Что он знал? Инстинкт или опыт, все равно. Мне нравился наш молчаливый сговор.

Скоро возобновились воздушные тревоги и налеты. Начались первые грозы, но августовская луна на промытом небе освещала даже крышки канализационных люков. Вновь появились Фонсо и другие. «Эти идиоты англичане, — говорили они, — не знают, что достаточно одного воздушного налета, чтобы погубить подпольную работу целого месяца. Когда горит дом, приходится убегать и нам».

— Они прекрасно об этом знают. Им не нужна наша работа, — ответил Нандо. — Они все заодно.

В тот вечер среди нас был и гигант в спецовке. Его звали Тоно. Он сказал: «Война — всегда война» и покачал головой.

— Вы меня смешите, — сказал я. — Мы на поле битвы. Если англичане разрушили барак фашистов, то совсем не для того, чтобы построить особняк и отдать его нам. Им не нужны завалы на поле сражения, вот и все.

— Но мы есть, — ответил Фонсо, — и не так-то легко от нас избавиться.

— Не легко? Достаточно поджечь сухую траву. Они этим и занимаются.

Заговорил Нандо: «Война — это работа кротов. Достаточно забраться под землю».

— Ну и забирайтесь, — закричал я. — Прячьтесь и прекращайте все это. Пока в Италии останется хотя бы один немец, бесполезно даже думать об этом.

Джулия или другая, не помню, сказала: «Учитель рассердился».

А Кате проговорила: «Кто просил тебя дергаться?».

Все посмотрели на меня, даже Дино.

Каждый раз я давал себя клятву молчать и слушать, кивать, качать головой и слушать. Но это осторожное лавирование между тревогой, ожиданием и пустыми надеждами, в котором сейчас я проводил свои дни, было создано для меня, нравилось мне, я бы хотел, чтобы оно длилось вечно. Нетерпение других могло его разрушить. Я уже давно привык не дергаться, позволяя миру сходить с ума. Теперь поступки Фонсо и других могли поставить все под сомнение. Вот почему я сердился и вступал в спор.

— С тех пор, как пал фашизм, — сказал я, — я не слышал, чтобы вы пели. Почему?

— Ну, споем, — проговорили девушки. Зазвенели голоса, зазвучали прежние, вчерашние песни. Дино запел «Красное знамя»[6]. Взволнованно, смеясь, мы пропели один куплет, но спор уже вновь разгорелся. Выступил Тоно, гигант: «Когда будут выборы, тогда и поработаем».

Как-то в один из тех вечеров, когда мы во дворе ожидали отбоя воздушной тревоги, бабушка Кате поведала мне свои мысли. Я только что сказал Фонсо: «Если итальянцы будут серьезно ко всему относиться, то понадобятся бомбы». Тут старуха и проговорила: «Скажите об этом тем, кто работает. Для тех, у кого есть кусок хлеба и кто может отсиживаться на холме, война одно удовольствие. Вот такие люди, как вы, и довели до войны». Она сказала это спокойно, без всякой злобы, как будто я был ее сыном.

Этого я не смог стерпеть. «Если бы все были, как он…», — проговорила Кате. Я не ответил. «У каждого своя шкура, что за дела», — вмешался Фонсо.