Комбатант - Александр Бушков

— Эти трое его привели?

— Простите?

— Ну, как по-вашему, походило на то, что его привели насильно? Что он силой принуждаем их сопровождать?

— Вот уж никак не похоже, господин комиссар! — решительно возразил Лябурб. — Ничуть не походил! Он держался совершенно естественно, непринуждённо, улыбался, они даже шутили… Вся компания производила впечатление добрых старых приятелей…

— Это точно?

— Абсолютно! Они выглядели дружной компанией… В поезде пили вино и смеялись…

«Ни черта не понимаю, — подумал Бестужев. — По описанию это, несомненно, Штепанек… но откуда у него дружеское расположение к своим похитителям? Силой принудили держаться непринуждённо, улыбаться, смеяться? Глупость какая! Этот субъект перепуган до смерти и врать не станет, подметь он что-то неестественное в поведении Штепанека, не запирался бы — а он настаивает, что все четверо выглядели одной дружной компанией… Может, мы просмотрели нечто в биографии Штепанека? Может, он просто-напросто сам придерживался революционных убеждений, с Гравашолем уехал добровольно? Нет, не похоже… Во-первых, ни один из собеседников Бестужева, долго и подробно повествовавших о Штепанеке, ни словечком не упомянул о сочувствии изобретателя революционным идеям. Наоборот, из последних описаний рисовался, скорее, человек насквозь меркантильный, чуждый всяким там идеям, озабоченный лишь собственным благополучием. Во-вторых, какого же тогда чёрта он не уехал с Гравашолем сразу? Что, непременно нужно было дожидаться, когда отправится поезд с циркачами? Документы и так у всех были безупречные, никто их поначалу и не думал искать… Нет, что-то в подобной гипотезе не складывается. Факт, что анархисты именно что долго охотились за Штепанеком… Головоломка…»

— Я закончил, господин бригадир, — сказал он, отходя. — Наверное, теперь имеет смысл заняться этим Арну?

— И вплотную… — зловеще протянул Ламорисьер. — Гастон, уберите этого придурка! Пусть покажет нам Арну!

Месье Арну, буквально через минуту доставленный опять-таки двумя рослыми жандармами, сразу показался птицей совершенно другого полёта: молодой человек с живописной шапкой чёрных волос, лицом интеллигента и довольно-таки гордой осанкой. Оказавшись на пороге, он повёл себя совершенно иначе, нежели с первых секунд раздавленный Лябурб. Остановился, дерзко вздернув подбородок, глядя на сыщиков с вызовом, с этакой показной несгибаемостью. Бестужеву подобные субъекты были прекрасно знакомы. Ламорисьеру, судя по всему, тоже.

— Нет, вы только посмотрите, господа мои! — рявкнул он, иронически кривясь. — Что за фигура, что за осанка, что за пылающий взгляд! Можно подумать, перед нами сподвижник Орлеанской Девы! Эй, свинья! Ты что, идейный? У тебя в жизни есть высокие идеалы? Готов на гильотину пойти за ценности анархизма?

Молодой человек молчал, гордо задрав подбородок.

— Давайте сюда эту свинью, — распорядился бригадир, щёлкнув толстыми сильными пальцами.

Двое агентов живо сграбастали Арну за локти, бегом протащили через комнату и швырнули на стул. Демонстративно медленно обойдя вокруг него, Ламорисьер нехорошо засопел. Потом схватил со стола толстенную книгу без обложки, нечто вроде энциклопедии, размахнулся и обрушил её на макушку Арну. Звук получился неописуемый. Арну, громко охнув, инстинктивно пригнулся, хотел вскочить, но те же агенты крепко ухватили его за локти, а Ламорисьер продолжал, яростно скалясь, охаживать арестованного по голове, по плечам, по спине толстым фолиантом.

«Следов, конечно, не останется ни малейших, — подумал Бестужев, наблюдавший это зрелище без малейшего душевного протеста, но с большим удивлением. — Ну прямо-таки шантарский частный пристав Мигуля, только тот в похожих случаях пользуется валенком, набитым песком. Но ведь это политический, а не уголовный! Вот, значит, какое тут у них обхождение с подобной публикой — в республике, которую нам ставят в пример, матушке либерте, эгалите и прочих фратерните…»

Если честно, он испытывал откровенную зависть. Судя по совершенно спокойным, даже чуточку скучающим лицам присутствующих, этакое неделикатное обхождение с задержанными политиками было в порядке вещей. Бог ты мой, как непринуждённо, как бесцеремонно ведут себя с этой публикой французские жандармы! Завидки берут, серьёзно! Жутко представить, какая катавасия поднялась бы в России, посмей российский жандарм или сотрудник Охранного не то что энциклопедией по голове лупить, а просто затрещину отвесить политику на допросе! Держава, от западных рубежей до берегов Тихого океана, долго сотрясалась бы в пароксизмах благородного гнева… А здесь это запросто — лупят идейных по мордасам, словно становой — пьяного деревенского мужика… Цивилизация… Европа… А мы-то как отстали, сиволапые, с нашим культурным обхождением… Завидно-то как!

Швырнув книгу на стол, Ламорисьер шумно отдувался. Потом, сграбастав за ворот здоровенной лапищей поникшего анархиста, вздёрнул его со стула, притянул к себе и обманчиво мирным голосом сообщил:

— Вообще-то я уважаю идейных, я сам, можно сказать, идейный, только идеи у меня малость попроще: всякая сволочь вроде тебя должна обретаться в тюрьме и на каторге, при этом испытывая максимальные неудобства… Я тебя больше и пальцем не трону, птенчик, я вообще не буду с тобой разговаривать, а передам тебя господам из уголовной полиции. Потому что дело твоё насквозь уголовное: соучастие в убийстве агента бригады по розыску анархистов. То, что соучастие было, доказать — раз плюнуть, и Лябурб, чтобы самому не загреметь за решётку, на тебя даст обширнейшие показания, и прочие циркачи… Доказать, что ты был сообщником убийц — раз плюнуть. Каторга обеспечена. А на каторге тебе станет совсем весело… У меня есть знакомства в Министерстве юстиции и тюремном ведомстве. В лепешку разобьюсь, а устрою, чтобы тебя содержали не с подобными тебе политиканами, вообще не с белыми, а с марокканцами и прочими черномазыми. Ты уже, я так понимаю, достаточно потёрся среди анархистов, не мог не слышать краем уха о каторжных порядках… Этот черномазый сброд очень пылкий, помешан на сексуальных забавах… а женщин там не имеется, вот они и приходуют друг друга в ротик и задик… Соображаешь, идейная свинья? — Он разжал пальцы, отступил на полшага, хмыкнул, звонко похлопал молодого анархиста по щеке. — Что с тобой будет, когда окажешься в бараке с парой десятков черномазых скотов? Они тебя быстренько на четвереньки поставят… Богом клянусь и маменькой, что так и устрою. И будешь ты не стенающим в буржуазном узилище идейным борцом, а покладистой белой девочкой для грязных марокканцев и вонючих негров. А поскольку этот сброд о медицине имеет самые зачаточные представления, то сифилис среди них распространён так же, как алкоголизм среди богемы. Я специально интересовался у докторов, почитал кое-какие медицинские труды. Сейчас я тебе растолкую, как будут выглядеть твоя задница и ротик уже через годик. По-научному эти опухоли называются «кондиломы» и более всего напоминают цветную капусту… Ты видел цветную капусту?

Вновь взяв анархиста за ворот, похохатывая, самым насмешливым и пренебрежительным тоном он принялся расписывать то печальное зрелище, в какое превращаются пораженные сифилисом вышеназванные части тела. Лекция, надо сказать, была весьма даже неаппетитная — но воздействие своё не могла не оказать. Бестужев видел, как побледнел арестант, как он изо всех сил пытается сохранять гордое самообладание, но получалось это у него плохо. «Вив ля Франс! — мысленно воскликнул Бестужев. — Умеют они здесь работать с политическими, душа радуется… жаль, не перенять нам сей полезный опыт, и надеяться нечего…»

— Ну? — осведомился Ламорисьер с интересом, выпустив Арну и отступая на шаг. — Хрюкни что-нибудь, свинья, а то я один пою арии наподобие Кристины Нильсон, у меня уже в глотке пересохло… Ну?

— Вы не посмеете… — пробормотал Арну, несомненно, ничуть не обрадованный открывшимися перед ним безрадостными перспективами.

— В самом деле? — захохотал Ламорисьер. — Интересно, с какой стати не посмею? Кто мне помешает? Я эту штуку уже проделал с Грамену-Соловьем, и с господином Ламбером Дюруа, и с прекрасно тебе, должно быть, знакомым Пелитри… Прекрасно проскакивало. Быть может, тебе и удастся потом отослать весточку с каторги, быть может, публика будет тебе и сочувствовать и чувствительные дамы ужаснутся… Только чем это тебе поможет, если к тому времени твоя задница будет напоминать грядку с цветной капустой? — он помолчал, потом продолжал едва ли не сочувственно: — Твоя беда в том, малыш, что ты — мелкий. Понимаешь? Ты мелкая сошка, у тебя нет ни известного имени, ни политического веса. С фигурами крупными так, конечно, поступать опасно, либералы и пресса поднимут визг до небес, господа из парламента развоняются… А вот с мошкой вроде тебя и не такое пролезет без всякого для нас ущерба… Или я не прав? Ну скажи мне, что я не прав! Только, я тебя умоляю, аргументированно! Молчишь, марокканская мадемуазель? И правильно молчишь, крыть тебе нечем. Не будем откладывать развлечение до каторги, я уже сегодня позабочусь, чтобы тебе в тюрьме подыскали соответствующую камеру — с теми самыми озабоченными черномазыми… — И он, вульгарно хихикая, похлопал Арну пониже спины. — Весёленькая у тебя будет брачная ночь… — Он отступил ещё на шаг, скрестил руки на груди и произнёс уже совершенно деловым тоном: — Ну, хватит. Некогда мне с тобой забавляться. Гравашоль с дружками гуляет на свободе, нам попался ты один, вот и придётся на тебе отыграться. Поскольку никакой пользы от тебя не предвидится. Так что отправляйся-ка ты к паршивым марокканцам, осваивать новые сексуальные впечатления… Ну зачем ты мне? — Он отвернулся, махнул рукой и безразличным тоном произнёс: — Рауль, кликни жандармов, пусть посадят его в «салатницу» и отвезут куда следует. Я приеду в тюрьму через часок и за бутылочкой потолкую с моим старым приятелем Буаси, уже не раз оказывавшим подобные пикантные услуги… Что вы стоите? Уберите эту свинью, она мне ни к чему…