Просто вместе - Анна Гавальда

Филу знал, что не такой уж он на самом деле урод, и что главная проблема у него как раз таки с речью… Ему вечно не хватает слов, и он нервничает, потому что не способен ни хрена объяснить… Рехнуться можно!

По всем этим причинам он и не хотел уходить… Что он будет делать у Кермадека? Напиваться, курить, перебирать DVD да листать в сортире журнальчики?

Высший класс.

Как в двадцать лет.

Он отработал смену, пребывая в задумчивости.

Единственная девушка во вселенной, способная носить шарф его бабули, оставаясь красавицей, никогда не будет принадлежать ему.

Идиотская жизнь…

Он прошел через пекарню, шеф снова обложил его за то, что он до сих пор не позвонил своему бывшему помощнику, и вернулся домой, полумертвый от усталости.

Спал он всего час — нужно было отнести белье в прачечную. Он собрал все свои шмотки и сложил в пододеяльник.

Нет, ну надо же…

Снова она. Сидит у машины номер семь с мешком мокрого белья у ног. И читает.

Он устроился напротив, но она его не заметила. Это всегда его восхищало… То, как она и Филибер умеют сосредоточиться… Ему это напоминало пивную, где некий тип преспокойно наслаждается жизнью, пока вокруг рушится мир. Впрочем, ему многое напоминало пивную… Он явно переусердствовал в детстве с телевизором…

Он решил поиграть сам с собой, сказал себе: вообрази, что ты только что вошел в эту вонючую прачечную самообслуживания на авеню де ла Бурдонне 29 декабря в пять часов вечера и впервые в жизни заметил эту девушку, — что бы ты подумал?

Он уселся на пластиковом табурете, сунул руки в карманы куртки и прищурился.

Прежде всего ты решил бы, что это парень. Так он и подумал, когда увидел ее впервые. Нет, не психопатка, а именно парень, только слишком женоподобный… Ты бы сразу потерял интерес. Хотя… Сомнения все же остались бы… Из-за рук, из-за шеи, из-за манеры поглаживать нижнюю губу ногтем большого пальца… Да, ты бы сомневался… Неужели все-таки девушка? Девушка, напялившая на себя мешок. Чтобы спрятать свое тело? Ты постарался бы смотреть в другую сторону, но то и дело невольно возвращался бы взглядом обратно. Потому что в этом парне что-то такое… Особенное…

Войди ты в занюханную прачечную-автомат на авеню де ла Бурдонне 29 декабря в пять часов пополудни и заметь ты этот силуэт, колеблющийся в унылом свете неоновых ламп, сказал бы себе в точности следующее: черт побери… Ангел…

В этот момент она подняла голову, увидела его, мгновение не реагировала, как будто не узнавала, и в конце концов улыбнулась. Это была не улыбка — так, легкий отблеск, знак, понятный лишь посвященным…

— Твои крылья? — спросил он, кивая на мешок.

— Что, прости?

— Да так, проехали…

Одна из сушилок остановилась, и она вздохнула, бросив взгляд на часы. К машине подошел типичный бродяга — вынул куртку и обтрепанный спальник.

Вот ведь как интересно… Сейчас он проверит свою теорию на практике… Ни одна нормальная девушка не положит вещи в сушку после бомжовских тряпок, уж он-то это точно знает — как-никак пятнадцать лет таскается по прачечным.

И он уставился на нее.

Она не отшатнулась и не засомневалась, на ее лице даже на мгновение не появилась гримаса отвращения. Она просто встала, мгновенно засунула одежду в машину и спросила, может ли он разменять ей деньги.

А потом вернулась на свое место, к своей книге.

Он почувствовал легкое разочарование.

Идеальные люди такие зануды…

Прежде чем вновь погрузиться в чтение, она спросила:

— Скажи-ка…

— Да?

— Если я подарю Филиберу на Новый год стиральную машину с сушкой, ты сможешь установить ее до отъезда?

— …

— Чему ты улыбаешься? Я что, сказала очередную глупость?

— Нет, нет…

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Ты не поймешь…

— Эй, — она приложила большой и указательный пальцы ко рту, — по-моему, ты сейчас слишком много куришь, я права?

— Вообще-то, ты нормальная девчонка…

— А зачем ты мне это говоришь? Конечно, я нормальная девчонка…

— …

— Разочарован?

— Нет.

— Что читаешь?

— Путевой дневник…

— Интересно?

— Супер…

— О чем там?

— Ну… Вряд ли тебе это будет интересно…

— Уверен, что не будет, — хмыкнул он, — но уж больно мне нравится тебя слушать… Знаешь, я вчера снова ставил диск Марвина…

— Да что ты…

— Слушал-слушал…

— Ну и?..

— Проблема в том, что я ни черта не понимаю… Потому и поеду работать в Лондон. Хочу учить английский…

— Когда уезжаешь?

— Должен был получить место осенью, но теперь уж и не знаю… Из-за бабушки… Все дело в Полетте…

— А что с ней такое?

— Пфф… Не слишком-то мне хочется об этом говорить… Расскажи лучше об этих путевых заметках…

Он придвинул к ней свой стул.

— Знаешь, кто такой Альбрехт Дюрер?

— Писатель?

— Нет, художник.

— Никогда не слышал…

— Да нет же, я абсолютно уверена, что ты видел его рисунки… Некоторые из них очень знамениты… Заяц… Дикие травы… Одуванчики…

— …

— Для меня он бог. Ну… у меня их много, но он — номер один… А у тебя боги есть?

— Ну…

— В твоей работе? Например, Эскофье, Карем, Курнонский?

— Ну-у…

— Бокюз, Робюшон, Дюкас?

— А-а, ты об образцах для подражания! Конечно, есть, но они неизвестные… вернее, не такие известные… Менее шумные… Знаешь Шапеля?

— Нет.

— Пако?

— Нет.

— Сандеренса?

— Это тот, что работает у Люки Картона?

— Да… С ума сойти, сколько всего ты знаешь… И как это у тебя выходит?

— Ничего особенного, знаю понаслышке, но в самом заведении никогда не была…

— Так вот, он — настоящий… Он и Пако для меня мэтры… А если они не так знамениты, как остальные, так только потому, что проводят время на кухне… Так я думаю… Так себе это представляю… Хотя, может, я и ошибаюсь по всем статьям…

— Но кулинары общаются между собой? Вы делитесь опытом?

— Скорее, нет… Мы не очень-то болтливы… Слишком устаем, чтобы трепаться. Кое-что друг другу показываем, приемчики всякие, обмениваемся идеями, рецептиками, подтибренными в разных местах, но не более того…

— Жаль…

— Если бы мы умели красиво выражаться, не занимались бы этой работой, ясно же. Я, во всяком случае, тут же все бы бросил.

— Почему?

— Да потому… В этом нет никакого смысла… Это рабство… Видела, как я живу? Черт знает что. Ладно… Все… Я, вообще-то, о себе говорить не люблю… Так что там твоя книга?

— Да, моя книга… Дюрер вел дневник во время путешествия в Голландию, в 1520–1521 годах… Даже не дневник… Это была записная книжка, ежедневник… Доказательство того, что я напрасно считаю его богом. Он был совершенно обычный человек. Умел считать деньги, приходил в бешенство, если обнаруживал, что таможенники его надули, то и дело бросал жену, играл и проигрывал, был по-детски наивен, любил вкусно поесть, волочился за женщинами… А еще он был гордецом… Но в общем все это не так уж важно, он даже выглядит как-то человечнее. И… Мне продолжать?

— Да.

— Поначалу у него была веская причина отправиться в это путешествие, речь шла о выживании семьи и всех, кто работал в его мастерской… Дюреру покровительствовал император Максимилиан I. Он был настолько одержим манией величия, что сделал художнику абсолютно безумный заказ: повелел изобразить себя во главе необыкновенной процессии, чтобы обессмертить на вечные времена… Длина этого полотна должна была достигать пятидесяти четырех метров… Можешь себе представить?

Для Дюрера императорский заказ стал манной небесной… Он на годы вперед обеспечивал его работой… Но ему не повезло: Максимилиан вскоре умер, и прощай годовая рента… Настоящая драма… Итак, он пускается в путь, с женой и служанкой, чтобы подольститься к будущему императору Карлу V и дочери своего покойного благодетеля Маргарите Австрийской: он должен непременно добиться возобновления этой самой ренты…

Таковы обстоятельства… В общем, он в некотором шоке, но это не мешает ему наслаждаться путешествием. Его восхищает все: лица, нравы и обычаи чужестранцев, их наряды. Он посещает мастерские художников, восхищается работой ремесленников, заходит во все церкви, накупает гору безделушек и диковин, вывезенных из Нового Света: попугая, бабуина, черепаший панцирь, кораллы, корицу, лосиное копыто и много всякой другой дребедени. Он радуется, как ребенок, ему не лень сделать крюк, чтобы взглянуть на выбросившегося на берег Северного моря кита… И, конечно же, он рисует. Как сумасшедший. Ему пятьдесят, он достиг вершин мастерства, и что бы он ни писал — попугая, льва, моржа, подсвечник или портрет своего трактирщика, — это… Это…