Очередь - Ольга Грушина

Оттого он не слушал, а просто сидел, попивая чай в три часа ночи на темной кухне, во владениях жены, а голос все плыл по волнам, и лишь изредка на поверхности пенными гребешками возникали отдельные слова, фразы и даже целые отрывки: «…пронзительная красота движений… сенсация сезона… мой костюм был расшит острым стеклярусом, и Вацлав изрезал себе руки, выполняя поддержку. Я вышла на поклоны в окровавленном костюме… Плохая примета, сокрушались наши за кулисами, окружив меня плотным кольцом, ох, какая плохая примета…»

Он опустил чашку, пролил чай, затаил дыхание.

— …И в заключение — «Вальс светлячков», — прочла дикторша. — Первый современный вальс, как о нем отзывались критики. Однажды летним вечером, прогуливаясь в саду перед грозой, он увидел сотни светлячков, чьи огоньки вспыхивали и гасли, образовывая загадочную фигуру на фоне неба. Именно тогда у него созрел замысел… нежное мерцание, первые зловещие ноты грядущей грозы, хаос света и тьмы, назревающий под размеренным движением — впрочем, вам эта вещь, безусловно, знакома, и описывать ее нет нужды. Конечно, современникам была известна история про светлячков, отсюда и название, но я была одной из немногих, а возможно, единственной, кто знал, в какую именно фигуру сложились светлячки на фоне тревожного неба…

Голос заглох, будто дикторше накрыли рот подушкой. С грохотом опрокинув стул, Сергей вскочил, распахнул окно, высунул голову на улицу и прислушался в надежде, что у неведомых соседей тоже открыто окно. Снаружи висела ночь, теплая, бескрайняя и неподвижная, как тугая черная простыня, натянутая на небесную веревку домовитой хозяйкой-небожительницей. Все было тихо. Не сдаваясь, он ринулся в спальню, нащупал в темноте свой собственный радиоприемник и несколько минут лихорадочно крутил все ручки. На одной волне хор пронзительных голосов выводил гражданственные песни; на других было только неживое потрескивание. Жена заворочалась во сне, выдохнула что-то неразборчивое; радио пришлось выключить. Но незадолго до рассвета, уже засыпая, он вновь припомнил ее слова и понял, что она была права, и кончено ничего не было, и он окунулся в неглубокий сон, бред, брод, сон, в котором над водой мелькали светлячки, и наконец смыл с себя отчаяние, потому что она, разумеется, не имела в виду своих детей — это была всего лишь фигура речи, — и он готов был скоро, очень скоро ей признаться.

Когда он проснулся, другая половина кровати была пуста; в окно бил яркий птичий гомон и шумный солнечный свет. Он полежал без движения, вслушиваясь в квартирную тишину, а потом, удовлетворенный, встал и босиком пошлепал в темный коридор, где телефон крупной, своенравной птицей, зачастую изъяснявшейся хрипом и писком, свил себе гнездо из шнура.

Святослав еще спал.

— Что-что? — сипло переспросил он.

— У тебя есть какие-нибудь записи Селинского?

— Сергей? Ты, что ли? Который час?

— Поздно уже, хватит дрыхнуть. У тебя Селинский есть? Наверняка сохранились какие-нибудь старые пластинки. Очень скоро его музыку будут исполнять везде, но пока…

— Послушай, я же тебе ясно сказал: меня в это дело не впутывай. Уж кто-кто, а ты…

— Сколько раз тебе повторять: опасаться нечего. Мало того, что скоро будет концерт, так этой ночью еще по радио была про него передача, и очень любопытная, а ты наверняка прощелкал…

— Я спать пошел, — объявил Святослав.

— Погоди, ты знаешь «Вальс светлячков» из его второго балета? Так вот, по всей вероятности… Алло? Алло?

В коридоре приоткрылась дверь, и оттуда вырвался тонкий язычок света, который лизнул ему босые ступни; следом, зевая, появился его сын.

— С кем это ты разговариваешь? — спросил он.

— Ни с кем, — сказал Сергей, вешая трубку. — Как экзамены продвигаются?

— Нормально, — пробормотал тот, снова зевая. — Еще два остались. Сегодня во вторую смену химия, завтра музыка. Если скажешь, могу вечером постоять.

— А как же завтрашний экзамен?

— Да это музыка, фуфло полное, главное — слова знать: страна родная, страна большая, все люди братья. Меня ночью разбуди — отвечу.

Сергей в задумчивости проводил глазами его удаляющуюся спину, а потом проследовал за ним на кухню. Здесь всем завладели желтые солнечные блики: они расчертили стены ромбами, а пол — дорожками, вываливались пыльными ломтями из открытого шкафчика, где сейчас шарил сын; но сквозь хозяйничающее солнце он увидел это место иным, притихшим и темным, как прошлой ночью, когда ему был дан еще один знак свыше, еще одно подтверждение тому, что жизнь его уверенно приближалась к обещанному свершению.

— Ладно, договорились, постой сегодня вечером, — сказал он, — только у меня к тебе будет просьба.

Александр откопал в недрах шкафчика черствый бублик и оглядывал его мрачным прищуром.

— Узнай, пожалуйста, у Зои Владимировны, нет ли у нее случайно каких-нибудь пластинок Селинского. Я бы на время взял послушать, она мне не откажет. Сделаешь?

— Не вопрос, — отозвался Александр и опять полез в шкафчик.

На следующий день Александр с гиканьем пронесся по школьным коридорам во главе горстки одноклассников, размахивая гимнастеркой как флагом, и, охрипший от воплей, кубарем скатился по ступенькам во двор. Там его приятели остановились и, отдуваясь, как старые моржи, начали обсуждать требования вступительных экзаменов и сроки подачи документов в разные институты.

— А у тебя какие планы, Саша? — спросил один из них.

И неожиданно Александр обнаружил, что смотрит в бездну пустого лета, приближающегося стремительно, словно в объективе раздвигающегося телескопа, а за летом маячил пустой год, за которым маячило пустое десятилетие, за которым маячила… но здесь телескоп заклинило, и глаза полоснуло болью, как будто он слишком долго глядел на ослепительно-белое солнце. Одноклассники вежливо молчали в ожидании ответа.

— Забыл кое-что, — пробормотал он, развернулся и побежал назад, в школу.

Бесцельно бродя в тусклом свете опустевших школьных помещений, где несло хлоркой, нестиранными носками и потерянным временем, он вдруг поймал себя на том, что без всякой задней мысли остановился перед музыкальным залом. В коридоре никого не было, если не считать двух молоденьких учительниц, которые не могли управиться с криво провисающим транспарантом и сердито давали друг другу указания. «ПОЗДРАВЛЯЕМ ВЫПУСКНИКОВ!» — кричали аршинные буквы, которые виделись ему серыми, но, вероятно, были красными.

— Иди-ка сюда, поможешь нам, — выкрикнула одна училка.

— У меня дело, — сказал Александр, толкая дверь.

Зоя Владимировна сидела у окна, возле уснувшей махины граммофона, которым пользовалась на уроках; под рукой у нее была коробочка пастилы. Она взглянула на дверь, растопырив на полпути ко рту пухлые пальцы, белые от сахарной пудры, и в толстых линзах ее сильных очков вдруг всплыли тревожные глаза, гигантские, словно под лупой.

— А, это ты, Саша, входи, входи, пожалуйста! — зачастила она. — Наконец-то свободен — должно быть, это ни с чем не сравнимое чувство! Ой, ты, наверное, оценку хотел узнать — как всегда, «отлично»… Иначе и быть не может, у тебя ведь папа музыкант…

— Тубист, — уточнил Александр, не двигаясь с порога.

— Как же, как же, помню. — Втиснутая в кургузое, залоснившееся платье, в котором она из года в год принимала экзамены, Зоя Владимировна смахивала на жирную немолодую стрекозу, и даже голос ее трепетал, как нервные крылышки. — Кстати, угощайся, я перед выпуском, знаешь ли, всегда такую коробочку покупаю — вдруг кто зайдет, попрощаться захочет…

Тут она почему-то залилась неловким, пронзительным смехом. Ему сразу захотелось бежать очертя голову, но что-то его задержало, он сам не знал что: неаппетитное ли лакомство, тень ли надежды, мелькнувшая на одутловатом лице этой женщины, или летнее солнце, которое бледными, нездоровыми струйками текло сквозь немытые окна, или долгая-долгая жизнь, ожидающая впереди, — так или иначе, он по непонятной причине шагнул вперед, говоря:

— С удовольствием одну штучку попробую.

Ее черты обмякли в улыбке.

— Чудно, чудно! — выдохнула она, тяжело поднимаясь со стула. — Заодно можно и музыку послушать, хочешь? Вот, тебе понравится: композитор прошлого века, несправедливо забытый — он у них… то есть у нас… теперь даже в учебниках не упоминается. Ты не подумай, он не запрещен, ничего такого, а музыка великолепная, просто великолепная, сейчас услышишь…

Он рухнул за парту; губы пересохли от сахарной пудры. Пластинка издала слабый, протяжный стон, а потом закрутилась с тихим потрескиванием.

Фиг ли меня сюда занесло, подумал он мрачно. Мелодия, или как там ее правильно называть, казалась смутно, отдаленно знакомой; она навевала, как он скоро понял, воспоминания о том давнем времени, когда отец, взъерошенный и, по выражению матери, «красный, как буряк», выскакивал из спальни, крича, что по радио передают такой-то и такой-то шедевр, от волнения брызгал слюной и просил их сделать одолжение, зайти, послушать вместе с ним… Мать всегда отговаривалась тем, что у нее на плите, мол, что-то подгорает, зато Александр — для отца тогда еще не Александр, а сперва Сашенька, потом Саша — в свои восемь, девять, десять лет еще не научившийся отказывать, плелся за ним, обреченно валился на кровать и невыносимо долго изнывал от скуки, разглядывая полосатые занавески, в которых бился заблудившийся солнечный луч; а отец расхаживал по комнате, страстно жестикулировал, подпевал «там-па-пам» и нудил: «Сашенька, вот это место послушай, ах, какая красота, правда?!»