Княжеская ведьма - Наталья Резанова

Невыразимая печаль. Слезами неразрешимая. Но она не имеет права печалиться. Пусть женщины печалятся из-за любви, несчастья городов и княжеств требуют действия. А действовать можно только с ясной головой.

И все это оттого, что пахло дымом. А что, собственно, в дыме печального? Только что глаза ест.

Они подходили к крепости. Из-за тумана ли, из-за того, что она никогда не бывала здесь рано утром – знакомые стены казались темными и страшными, какими они, в сущности, и были.

…Вот еще забота – ворота. Как мы в крепость-то попадем, если они заперты? Придется ведь орать, вызывать часовых, пожалуй, что и о Линетте придется сказать. Загуляли где-то телохранители…

Но ворота были открыты. И вовсе не ради них. Несколько всадников выезжали, выплывали впереди – туман глушил топот копыт и скрип ворот. Один из всадников обернулся.

– Карен?

– А, это ты, – безразлично сказала она.

Он остановил коня и возвышался прямо перед ней – огромная серая тень. Капюшон плаща сполз на плечи. И хорошо знакомый взгляд. Только мне-то теперь что…

– Откуда ты? Что здесь делаешь?

– Странный вопрос. Нынче праздник, и мы с госпожой, – она кивнула в сторону, – были на празднике.

Торгерн с недоумением повернул голову, похоже, не сразу понял. И было отчего. Увидеть госпожу Линетту в такой час, босую, растрепанную, простоволосую, в подозрительном обществе ведьмы – кто вообще в такое поверит? Но это была она, и теперь его упорный взгляд переместился на нее. Линетта молчала. Карен, зевая и кутаясь в плащ, прошла в распахнутые ворота. Все, братцы, дальше – сами. Я хочу спать.

Она следила за руками Боны и Магды, сидя у края стола. Это было нечто вроде экзамена, и управлялись девицы, надо сказать, неплохо. Все последние дни она не давала им передохнуть, а то совсем запустили учебу, будь оно все неладно. Все, все, никаких любвей, никаких страстей, никаких посторонних в доме. Хватит валять дурочку, пора заняться настоящей работой. Снадобья, снадобья, снадобья… и не надо никому врать… ну, не врать – мистифицировать. Травяной дух сменил запах дыма. Бона и Магда схватывали все на лету… и вот так бы я могла прожить всю жизнь… а как же мое предназначение? А Летопись?

Ни слова о Летописи. Она предостерегающе подняла руку, заслышав шаги в коридоре. Девушки удивленно вскинули головы – увлеченные работой, они не слышали ничего. Карен кивнула и спросила довольно громко:

– Скажи-ка мне, Магда, если б ты жила на пустыре, где ничего, кроме полыни, не растет, что бы ты сделала?

Магда рассмеялась, приняв вопрос за шутку.

– Как это? Полынь – трава полезная. Она останавливает кровотечение, лечит горло и легкие. Еще полынь…

Двери распахнулись. Линетта стояла на пороге.

– Правильно, Магда, – сказала Карен, – полынь – трава полезная. Что же ты не входишь? – она обращалась уже к Линетте.

Линетта молчала, глядя на нее.

– Так, девушки, – Карен встала. – Идите пока погуляйте. Сходите хоть в поле. Вернетесь, и мы продолжим наши занятия.

Она взяла Бону и Магду за руки и подвела их к задней двери. Вернувшись, обнаружила, что Линетта уже вошла и сидит за столом. Но Карен не села напротив, как в прошлый раз, а отошла к очагу и стала переставлять кувшины и миски. Она ни за что не хотела первой начинать разговор.

Когда пауза протянулась достаточно долго, Карен, наконец, обернулась к Линетте. Та смотрела на нее так же яростно и неотрывно, как тогда, у костра. Но во взгляде ее уже не было той повелительной силы. Скорее, было в нем нечто молящее. Да. Яростно и умоляюще.

– Ты… ты… – сдавленно начала Линетта, потом замолчала, видимо, не могла подыскать нужное слово, и вдруг закричала, – подлая тварь! Ты обманула меня!

Выкрик не удивил Карен, она ждала истерики с той минуты, когда Линетта вошла, и, казалось, испытывала удовлетворение от того, что не ошиблась.

– Погоди. Разве я не исполнила все, о чем ты меня просила?

Спокойствие ее подействовало на Линетту.

– Да… – прошептала она.

– Я пошла с тобой на Громовую пустошь. Я зажгла костер. Я устроила ворожбу. Разве я плохо исполнила это?

– Да, но…

– Ты сама назвала свое желание. А хотела ты, в конечном счете, одного – чтобы приехал Торгерн. Он приехал.

– Да, но все напрасно… – она говорила все тише и тише, голос ее почти сошел на нет, последние слова можно было лишь прочитать по движению губ. – Он разлюбил меня… – и снова внезапно разрыдалась. Слезы брызнули как-то сразу, неожиданно для нее самой, она закрыла лицо руками, и слезы текли сквозь пальцы.

Карен быстро – заранее подготовилась – налила воды, сунула чашку в руку Линетте, достала из-под подушки платок, и, пока Линетта, давясь, пила воду, вытерла ей глаза. Линетта вытерпела это безропотно, но слезы все текли.

Что ж ты так плакать-то любишь. Нетерпеливость нетерпеливостью, но надо же сдерживать себя, думала Карен, но как-то отстраненно, понимая, Линетта не научилась сдерживаться, потому что до встречи с княжеской ведьмой ей не приходилось плакать.

– Перестань ты, ради Бога, слезы лить. – Теперь она уже могла позволить себе повелительный тон. Вслед за тем, как перестала называть Линетту «госпожой». – Подожди, давай разберемся. Вы видитесь с ним наедине?

– Нет.

– Ну вот!

– Но мы и раньше никогда не встречались наедине.

– Ты ему что-нибудь говорила?

– Нет. Никогда. Никому. Только тебе.

– Так, может, он ни до чего не догадывается? Ты думаешь, он шибко умный? Может, он и вправду думает, что ты приехала на богомолье? Если он вообще что-либо думает… – от последнего замечания следовало бы удержаться, но Линетта не обратила на него внимания.

– Правда? Нет… нет… я чувствую, что не из-за этого.

– Почему?

– Я не знаю, как сказать…

– Попробуй. Это важно, – Карен считала, что всякая мысль может быть выражена словами.

– Не знаю… У него пустые глаза, когда он на меня смотрит.

– Они у него всегда пустые, – быстро возразила Карен.

– Неправда! Раньше не были… а сейчас… как будто я мертвая… или он сам уже умер.

Она прижала руки к вискам. Карен молчала. Не могла она, хоть убей, поверить в глубину любви к одному человеку и страданиям из-за этого. Для нее имели значение лишь общая любовь и общие страдания. Да и вообще любовь в ее понимании не имела самостоятельной ценности. Она входила как составляющая в те мысленные категории, которым Карен обыкновенно пользовалась – власть и подчинение, свобода и зависимость. И так хотелось сказать ей – брось, пренебреги, где твоя гордость, из-за кого ты страдаешь, не привыкать же ей убеждать обиженных женщин. И она сумела бы убедить Линетту, конечно, сумела бы. Но, если она это сделает, пропал весь ее замысел. Все, что достигалось таким трудом. И особенно теперь, когда Линетта дала себя убедить, что Карен не может быть ее соперницей, и доверилась ей совершенно. Погруженная в свои мысли, она не смотрела на Линетту, а та по своему расценила молчание Карен.