Неоконченный портрет. Книга 2 - Александр Чаковский

Громыко произнес все это мягко, уважительно и как бы с единственным намерением развеять недоумение президента.

— Но шестнадцать представителей! — воскликнул

Рузвельт.

— Да, звучит это, быть может, и не совсем обычно, — тихо произнес Громыко, — но разве мало в нашей Конституции таких статей, которые звучат не совсем обычно по сравнению с законами других стран? Возьмем, к примеру, право на труд, на бесплатное лечение или бесплатное образование... Да и наша цель сама по себе — создание нового общества — разве она обычна и традиционна для основных законов других стран?

Наступило молчание.

— Ну, хорошо, — проговорил наконец президент, — я все же попытаюсь обсудить эту тему с маршалом Сталиным. Если, конечно, наша встреча состоится. Вы ведь разделяете мнение, что она была бы полезна?

— Вне всякого сомнения.

— Что ж, по крайней мере по одному вопросу мы достигли согласия, — с легкой иронией произнес Рузвельт. — Теперь второй вопрос. Допустим, что та или иная страна, по мнению большинства членов ООН, представляет угрозу миру. Как, по-вашему, логично ли было бы давать такой стране право принимать участие в обсуждении ее действий? Ведь своей категорически-негативной позицией — а она в подобной ситуации неизбежна — такая страна сорвала бы возможность предотвращения войны.

— Я надеюсь, что не обижу вас, мистер президент, если позволю себе задать контрвопрос. Как вы хорошо знаете, в тысяча девятьсот семнадцатом году в России произошла революция. Допустим, что тогда существовала бы ООН именно в том виде, как она вам сейчас представляется. Мой вопрос сводится к следующему: можно ли сомневаться в том, что все державы — участницы интервенции объявили бы русскую революцию угрозой миру? Безусловно, объявили бы! А сама Россия при обсуждении этого вопроса была бы даже лишена права голоса. Что же нам оставалось бы делать в подобной ситуации? Отменить революцию? Или, может быть, надеяться, что «тогдашняя ООН» защитила бы нашу революцию и применила бы санкции против интервентов?.. И позвольте, — добавил Громыко, чувствуя, что Рузвельт пытается найти какие-то контраргументы, — позвольте привести еще один пример, хотя он, конечно, относится к сфере политической фантастики. Предположим, существует воображаемый Совет Безопасности, в который входят представители и фашистской Германии и Советского Союза. И Гитлер получил бы «большинство» при обсуждении вопроса о войне против Советского Союза. Что означало бы такое «голосование», если бы Советский Союз, оказавшийся в «меньшинстве», не имел бы права «вето»? Убийство миллионов советских людей на «законных основаниях» и легализацию мировой войны.

— Это действительно фантастика, — проговорил Рузвельт после некоторой паузы.

— Да, эту оговорку я сделал, мистер президент.

— И все же, — упрямо сказал Рузвельт, — вы требуете для себя особых преимуществ.

— Мы требуем только справедливости и рассчитываем на ваше содействие.

— Мое?! — с неподдельным удивлением воскликнул Рузвельт.

— Нам кажется, что это было бы естественно. Ведь президент Соединенных Штатов — наш союзник, — как нечто само собой разумеющееся, сказал Громыко.

...Что ответил тогда Рузвельт? Кажется, он высказал надежду, что на предстоящей встрече глав стран коалиции можно будет более детально обсудить вопрос о порядке голосования в ООН. И добавил, что был и остается другом России. А Громыко сказал, что акция президента, признавшего Советский Союз, наверняка войдет в историю как пример величайшей государственной мудрости.

Так закончилась эта беседа с Громыко...

«Но ведь потом, в Ялте, Сталин пошел на кое-какие уступки! — убеждал себя Рузвельт. — Да и я тоже. Он согласился ограничить советское представительство в ООН до трех республик, а я принял порядок голосования, на котором так настаивал Громыко. Все завершилось мирно...»

Но сейчас это было слабым утешением. Ведь послание Сталина, извещавшее, что Молотов не поедет в Сан-Франциско, поступило совсем недавно, как и письма о Берне и Польше... И все же они не дают оснований считать, что Сталин готов пойти на разрыв со Штатами, на разрыв с президентом, нет, не дают! Берн? Что ж, Сталина можно понять. Сам Рузвельт тоже пришел бы в ярость, если бы разведка донесла ему о тайных переговорах русских с немцами. Отказ послать Молотова в Сан-Франциско? Естественное следствие обиды и раздражения. Польша? Это уже совсем другое дело...

Вопрос о будущем Польши не сходил с повестки дня Ялтинской конференции. Черчилль шел напролом, требуя, чтобы во главе Польши было поставлено лондонское эмигрантское правительство. Свою очередную громогласную речь он закончил словами, что Англия вступила в войну с Гитлером именно из-за Польши, и поэтому забота о ее будущем — «вопрос чести» для него...

Что ответил Сталин? Он ощерился в своей «тигриной» усмешке, откинулся на спинку стула и, глядя в упор на Черчилля, медленно и весомо, словно вдалбливая каждое слово в массивную голову британского премьера, сказал примерно следующее:

— Так... Значит, для вас Польша — вопрос чести. А вот для нас, господин Черчилль, для нас это вопрос жизни и смерти. Вы поняли меня? На протяжении истории Польша служила коридором для всех атак на Россию с Запада. Мы хотим закрыть наконец этот коридор. Каким образом? Путь только один: обеспечить существование сильной, независимой и дружественной, подчеркиваю это, дружественной нам Польши... — И, уже не скрывая своего сарказма, добавил: — Я знаю, кое-кто зовет меня диктатором. Позволю себе спросить: кто более демократ — тот, кто хочет решить вопрос о границах и о правительстве, предварительно посоветовавшись с поляками, или те, кто, как господин Черчилль, хотят навязать им свое решение здесь, за столом Конференции?..

Слушая Сталина тогда, вспоминая его слова теперь, Рузвельт как бы раздваивался. Он, президент Соединенных Штатов, обычно поддерживал Черчилля, когда речь шла о том, чтобы свести к минимуму влияние Советов на страны Восточной Европы.

Но Рузвельт-человек понимал, что Сталин прав. Именно они, «лондонские поляки», организовывали диверсии в тылу советских и польских войск, сражавшихся с нацистами на территории Польши. Именно они спровоцировали восстание в Варшаве, отдавая себе отчет в том, что взявшиеся за оружие польские патриоты будут скорее всего уничтожены гитлеровцами, намного превосходившими их по численности и по вооружению.

Зачем же «лондонские поляки» на это пошли? Расчет был прост, В случае удачи, пусть шансы были ничтожны, они быстро погрузились бы на английский самолет, прилетели бы в залитую кровью Варшаву и объявили бы себя «законным правительством» Польши...

Понимал ли все это Сталин? Конечно, понимал — это же азбучные истины политики... И тем не менее он согласился на включение «лондонских представителей» в состав будущего польского правительства. Почему? Во имя чего? Во имя единства союзников, конечно.

И на восстановление довоенной «линии Керзона» — восточной границы Польши — Сталин согласился. А когда Черчилль сказал, что его и Идена много критиковали в парламенте за их готовность признать «линию Керзона» в том виде, как она толкуется Советским правительством, Сталин вспылил:

— Не мы устанавливали эту линию. Ее после первой мировой войны установили лорд Керзон и Клемансо. Ленин был против. Что же вы хотите? Чтобы мы, пролив столько крови в этой войне, сделали западную границу нашей страны менее надежной даже по сравнению с той, которой был не удовлетворен Ленин? Уж не считает ли господин Черчилль, что нам следует быть «менее русскими», чем Керзон и Клемансо?

«Логика, железная логика... — мысленно повторял сейчас Рузвельт. У Сталина есть все основания возмущаться англо-американскими интригами вокруг Польши, есть все основания не доверять нам».

И если японцы действительно приступили к переброске своей Квантунской армии, то это значит, что советский лидер решил не выполнять главного своего обещания...

«Нет, напрасно я бился над текстом ответа Сталину, — подумал президент. — Этого человека не заставишь отступиться от принятого решения, как бы искусно ни было составлено письмо. В сложившейся ситуации писать ему бесполезно. Пока речь шла о Берне и о недовольстве Сталина тем, что американский и английский послы действуют вразрез с ялтинскими решениями о Польше, можно еще было надеяться, что Сталина удастся как-то смягчить. Но если он решил взять назад свое „японское обещание“, то трещина между странами превратится в бездонную пропасть, в которой сотни и сотни тысяч американцев найдут свою смерть. Так что же делать, что же делать?!»

В ушах Рузвельта звучали обрывки разговоров с адмиралом Леги, перед глазами мелькали строки из бесчисленных донесений генералов Маршалла и Макартура о положении на тихоокеанском фронте...