Призрак - Келли Армстронг

— Как тебя зовут? — спросила я.

Он взглянул на меня, улыбнулся и кивнул.

— Ева. Я Ева, — указала я на себя. — А ты…

Малыш просветлел еще на несколько ватт, но снова ответил лишь кивком.

— Я хочу помочь тебе выбраться отсюда. Отвести тебя в красивое место. Хочешь?

Он кивнул, все еще улыбаясь, хотя, подозреваю, предложи я ему прогулку на собаках по Сибири, он бы точно так же улыбнулся и радостно кивнул, совершенно не представляя, о чем я.

— Мы скоро уйдем отсюда, солнышко. Но мне надо кое-что сделать, найти здесь кое-кого. Ты мне не поможешь?

Он отчаянно закивал, видно, на сей раз, понял, о чем речь. Я описала Аманду Салливан, но на лице мальчика отразилось разочарование, и он медленно покачал головой. Он понял идею искать кого-то, но сравнить словесное описание с виденными им людьми было выше его сил.

Я сосредоточилась, представила статью с фотографией Салливан и попыталась материализовать ее. Ничего не произошло. Ну ладно. Здесь моя магия почти бессильна, но в нашем измерении я способна на многое. Пообещав вернуться, я заскочила в призрачный мир, создала фотографию и вернулась в мир живых.

— Вот кого я ищу.

Мальчик тоненько вскрикнул и юркнул за меня, обхватил мне ноги, уткнувшись в них лицом. Я опустилась на колени, и он спрятал лицом у меня на плече. Худое тельце испуганно вздрагивало, и я мысленно отругала себя. Он знал — или чувствовал — что совершила Салливан. Обняв его и гладя по спине, я нашептывала ему слова утешения. Когда он перестал дрожать, я спрятала фотографию в карман.

— Забудь о ней. Лучше пойдем…

Он схватил меня за руку и потянул за собой. На залитом слезами лице читалась решимость. Я не стронулась с места, но он выпустил мою руку и припустил вперед. Я помчалась вдогонку.

Вслед за мальчиком я прошла вдоль ряда подземных камер, вылезла через люк, пересекла верхний тюремный блок, еще несколько комнат, миновала очередной охранный пункт и бронированные двери, и очутилась во втором блоке, поменьше. Все камеры были заняты. Зона особо строгого режима. Малыш подвел меня к последней камере, в которой на кровати лежала Аманда Салливан, читая «Женский домашний журнал».

Я обернулась к мальчику. Он спрятался за стену камеры, чтобы Салливан его не заметила.

— Не бойся, она тебя не тронет. Обещаю.

Он улыбнулся и кивнул. Бросился ко мне и крепко обнял, а потом рванулся прочь и скрылся в конце коридора.

— Нет! — крикнула я, пытаясь догнать его. — Стой…

Меня схватили за руку.

Трсайель.

— Этот мальчик призрак!

— Джордж.

— Ты его знаешь?

— Его мать была заключенной. Он здесь родился и умер пять лет спустя. Оспа.

— Он жил здесь?

— Когда Джордж появился на свет, тюремный врач был дома. Решил не утруждать себя работой. Джордж родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. Соседка его матери откачала его, но мозг успел пострадать.

— Значит, он был никому не нужен, — прошептала я.

— Ему позволили остаться здесь, с матерью, — кивнул Трсайель.

— Почему он до сих пор здесь? Разве не стоило бы…

— Вытащить его отсюда? Мы пытались, но он все время возвращался сюда, как голубь в родную голубятню.

— Потому что ничего другого он не знает. А здесь ему хорошо. — Я припомнила, как мальчик изображал, будто открывает двери. — Он не понимает, что умер.

— И ты думаешь, что ему надо открыть глаза? Я медленно покачала головой.

— Пожалуй, нет.

— Все это, — Трсайель обвел вокруг рукой, — не простоит вечно. Когда тюрьму снесут или забросят, мы заберем ребенка и, вероятно, позволим ему переродиться. В таких обстоятельствах это лучшее, что можно сделать.

— А тем временем гуманнее всего оставить его здесь. — Я выбросила из головы мысли о ребенке и повернулась к Аманде Салливан. — Это кандидат номер один.

Трсайель посмотрел на нее, и глаза у него вспыхнули. Он сжал правую руку, будто нащупывал что-то… например, рукоять меча.

— Прекрасный выбор.

— Ты уже все увидел?

— Да, достаточно для того, чтобы понять, что выбор правильный. Для большего надо сосредоточиться. — Он бросил на меня взгляд. — Давай, я сам посмотрю.

— Нет, это моя работа. Приступим.

Замелькали смутные образы, да так быстро, что я видела только размытые цветные пятна. Потом беспорядочное мельтешение сменилось… тьмой. Я ждала, нетерпеливо, как зритель в театре ждет, когда же поднимут занавес.

— Я хочу, чтобы он из-за меня мучился, — раздался голос, — точно так же, как я из-за него.

Эту фразу можно сказать по-разному, эмоции способны придать словам любой оттенок — ярость, бешеную страсть, о которой потом сожалеешь, холодную ненависть. Здесь же слышалось нытье избалованного ребенка, выросшего в избалованного взрослого, так и не понявшего, что никто не обещал ему легкой жизни.

Ответил другой голос, шепот, делавшийся то тише, то громче, убаюкивающий, как лодка на волнах.

— И что ты для этого сделаешь?

— Я… я не знаю, — недовольным тоном требовательного дитяти, — подскажи мне.

— Нет… это ты скажи.

— Я хочу причинить ему боль. Пусть расплатится. — Пауза. — Он меня разлюбил. Он сам так сказал.

— И что тут можно поделать?

— Отобрать у него тех, кого он любит. — В голосе прозвучало самодовольство. Похоже, Аманда обрадовалась собственной сообразительности.

— Кого же?

— Детей.

— Так чего ты ждешь?

Я замерла в ожидании ответа, простого, очевидного. Замерла в напряжении, смешанном с ужасом — как такая мысль вообще могла возникнуть.

— Я боюсь.

— Чего боишься?

— Что меня поймают.

Я зарычала и забилась в путах охватившей меня темноты.

Голоса исчезли, и я оказалась в маленькой комнате. Я напевала, потирая руки. Взглянув на них, я увидела в одной мыло, в другой — мочалку. Раздался плеск и восторженный визг. Я подняла голову, все еще напевая, и увидела трех маленьких детей в ванной.

Я попыталась вырваться из сознания Салливан, отбиваясь и рыча. К счастью, все вокруг потемнело.

Меня окатила волна ненависти. Не моей ненависти к детоубийце, а ее к другому. Я вернулась в разум Аманды Салливан, в другое темное место. Темное и пустое. Никса исчезла.

Сбежала! Сволочь! Она бросила меня, оставила одну. Она обещала, что меня не поймают. Обещала, обещала, обещала!

Мир вокруг меня посветлел, будто туман рассеялся. Бесконечное нытье, ненависть, обвинение всех и вся, жалость к себе продолжали отдаваться в сознании. Передо мной сидел приятный молодой человек в костюме.

— Вы упомянули голос, — проговорил он ровным баритоном. — Расскажите о нем.