Гапон - Валерий Шубинский

Так поезд миновал последнюю развилку перед обрывом.

Требования с самого начала предполагалось предъявить не только и не столько администрации завода, сколько государству.

Формулировки были удивительны. Первым пунктом предлагалось довести до правительства через градоначальника, что «отношения труда и капитала в России ненормальны, что особенно замечается в той чрезмерной власти, которой пользуется мастер над рабочими». Государственная власть же должна была «попросить» Путиловский завод, частное предприятие, вернуть уволенных рабочих, уволить мастера Тетявкина и «употребить свое влияние, чтобы впредь такие поступки не повторялись». А «если эти законные требования рабочих не будут удовлетворены, союз слагает с себя всякую ответственность в случае нарушения спокойствия в столице». Не на заводе, не у Нарвской заставы — во всей столице!

И это были не пустые слова. План был таков: в случае неудачи переговоров — забастовка на Путиловском. Еще два дня — стачка распространяется на все предприятия столицы. Стачка из-за одного уволенного рабочего. Или двух. Или даже четырех.

28 декабря многолюдное (три тысячи человек) общее собрание на Васильевском острове поддержало эту резолюцию.

На следующий день депутации «Собрания» отправились к директору Сергею Ивановичу Смирнову, к Чижову и к Фуллону.

Смирнов принял делегатов во главе с Васильевым (присутствовал также корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей» В. Архангельский) нелюбезно, прерывал их, пытался объяснить им, что все зло идет от Гапона, который мутит воду и тянет «Собрание» в пропасть. Недоговорив и недослушав, рабочие ушли.

Суть ответа Чижова была проста: разговаривать он согласен только с самими уволенными. После этого Гапон самолично ходил к фабричному инспектору и беседовал с ним наедине. По утверждению Чижова, Гапон грозил ему, говорил, что он, инспектор Чижов, «навлек на себя негодование 6000 рабочих». На инспектора священник-профорганизатор произвел впечатление заложника обстоятельств — человека, который уже не может повернуть назад. Так, конечно, и было. И все же инспектору стоило бы прислушаться к его словам.

30 декабря Смирнов и Чижов все-таки снизошли до письменных объяснений. Потом — даже до печатных (в том же самом номере «Русской газеты» от 3 января).

Есть разные пути выхода из кризисных ситуаций: можно упорствовать; можно идти на компромисс; можно уступать на словах и для вида, держась своего в главном и на деле… Хуже всего — на деле уступать, на словах играя в жестковыйность и оскорбляя партнера. Именно по такому пути пошли администрация Путиловского завода и фабричная инспекция.

Ведь, в сущности, они, судя по всему, в чем-то пошли на попятную — вместо четырех рабочих уволили всего двух. Про Федорова было сказано, что его и не собираются гнать с завода, а с Уколова взяли подписку, что больше прогулов не будет, и расчет был отменен. Но это не преподносилось как уступка, как шаг навстречу. Нет — «просто нас не так поняли». «Собранию» отказывали даже в статусе участника переговоров: администрация не готова была обсуждать свои действия с «учреждениями, посторонними заводу».

Смирнов, правда, стараясь подчеркнуть свое беспристрастие, упомянул в письме в газету, что в свое время он и Чижов сами вступили в «Собрание» в качестве членов-соревнователей и пожертвовали по 100 рублей. Строев ответил, что, если такое имело место, это противоречит уставу «Собрания» и смыслу его деятельности: профсоюз существует для защиты прав наемных работников, и в него не должны входить представители «противоположной стороны».

Таким образом, борьба принимала принципиальный характер. Как писал Строев, «здесь мы имеем налицо попытку упорядочить отношения труда и капитала, пользуясь окольными путями…». Но, продолжал он, «такая защита при недостатке правовых гарантий носит характер случайный и имеет под собой недостаточно твердую почву». Именно о «правовых гарантиях» шла в конечном итоге речь, отчасти именно поэтому гапоновцы обращались к правительству, а не к работодателям.

Любезнее всех принял 30 декабря делегацию «Собрания» как раз представитель власти — Фуллон. Сперва он долго беседовал с Гапоном наедине. Отец Георгий убеждал градоначальника, что правительству ничего не стоит воздействовать на фабрикантов: достаточно отобрать или пригрозить отобрать казенные заказы у тех, кто не считается с интересами рабочих. А на практике происходит противоположное: были случаи, когда фабриканты готовы были идти на уступки, но власти не давали им это делать, «боясь, что это поведет к еще большим требованиям и к забастовкам более грандиозных размеров».

Власть, власти… Ничего в России без них не решается.

Фуллон по обыкновению был беззащитен перед обаятельным профсоюзным вождем. Все же он обратил внимание на последнюю фразу резолюции: «Вы угрожаете?»

«Вовсе нет, — ответил я успокоительно, — мы и не думаем ни о каких угрозах. Рабочие просто хотят поддержать своих товарищей. Вы говорили, что будете им помогать в затруднениях, и вот вам представляется случай. Если рабочие не поддержат своих товарищей, то масса скажет, что наш союз фиктивный, предназначенный только для того, чтобы выжимать взносы от бедняков и держать их в безмолвии. Все рабочие столицы наблюдают за происходящим с возмущением, и, если наши требования не будут удовлетворены, спокойствие города будет безусловно нарушено…»

Фуллон, похоже, принял эту немудреную демагогию всерьез. Он допустил к себе делегатов и пообещал им «сделать все, что в его силах».

В последний день 1904 года Гапон пришел к Павлову, обиженному на него из-за истории с Неметти, — мириться.

Павлов стал расспрашивать отца Георгия о том, как он представляет себе развитие событий. Ответ Гапона поразил его. Иван Ильич не верил своим ушам: ему казалось, что перед ним не тот человек, которого он знал и с которым дружил больше года.

«— …Представьте себе, что наши требования не удовлетворят… Забастовка объявляется общая… Полиция до сих пор к нам не вмешивалась: я ее успокаивал, — иронически заметил Гапон, — но потом она, конечно, вмешается и крепко вмешается… Мы ей зададим такого жару, какого она отродясь не видывала: всю петербургскую полицию мы обезоружим в течение десяти минут…

Ну, значит, появятся казаки, мы и с теми справимся, оружие раздобываем посредством конфискации у полиции и казаков, но его недостаточно… Страсти разгораются. Крик: „на баррикады!“ — и 400–500 тысяч могли бы грозно двинуться… но где же взять оружие?.. Против нас солдаты с магазинками… Это, впрочем, не так страшно… Известное психологическое воздействие, и солдаты или часть их могут оказаться на нашей стороне… Но артиллерия!.. Вот где наша главная опасность!.. У нас тоже есть артиллерия — 8 бомб, на всякий случай, я раздобуду… Мне обещали… через неделю будет штук 30… Да что с вами-то?»

Гапон успокоил Павлова, признавшись ему, что никаких бомб на самом деле нет. Но баритону все равно было не по себе.

А между тем Гапон продолжал:

«… Я вам нарисовал одну картину, а теперь смотрите, вот вам другая.

Правительство поняло истинное положение, перепугалось, делает давление, и Путиловский завод, или, если это будет в более поздней стадии развития движения, то и все заводы сдаются. Мы выигрываем сражение. „Собрание“ окрепает, и пролетариат открыто объединяется… Но я-то как буду? Вы думаете, что меня по головке за это погладят… Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут…»

В умеренном, хитром, расчетливом тактике-оппортунисте жил авантюрист, игрок. До сих пор Гапон подчинял эти свои наклонности и умения интересам дела. Игра его была сложной, точной, продуманной. Преферанс своего рода или шахматы. Сейчас, перед лицом явного проигрыша, он готов был начать другую игру, азартную, с неопределенными правилами — только бы спасти свое дело. (Даже на собрании он употребил карточный термин: «сорвать ставку».)

Но и в этой игре спасение что-то не просматривалось…

Впрочем, будем справедливы — особого выбора у него и не было. События развивались во многом сами по себе. Можно было только уклониться от участия в них, от роли вождя. Но это тоже было бы поражение.

В этом смысле судьба Гапона отчасти напоминает судьбу другого харизматического деятеля революции 1905 года — капитана 2-го ранга Петра Шмидта, по недоразумению вошедшего в историю как «лейтенант Шмидт»[25]. «Социалист вне партий» Шмидт, полубезумный, несчастный во всех отношениях человек, возглавил мятеж, которого не хотел и в успех которого не верил. Он выбрал неизбежное поражение и гибель, но гибель, казавшуюся ему славной.

А Гапон поражения не хотел, не принимал. Он судорожно искал выигрышный ход. И это во многом объясняет дальнейшее.