Ярмарка в Сокольниках - Фридрих Незнанский

Андропов поднял трубку «вертушки» и соединился с генералом КГБ Чебриковым:

— Виктор Михайлович, сейчас у меня в кабинете мой инструктор Емельянов с интересными сведениями о Георгадзе. Это увязывается с тем, что ты мне говорил. Так вот, я санкционировал обыск. Что? нет, нет. Дело ведет прокуратура, пусть и продолжает. Вы лишь возьмите дело на заметку и проконтролируйте эту операцию… Я уже на Политбюро поставил вопрос, чтобы впредь основными внутренними союзными операциями занимались МВД и Прокуратура. Пора, знаешь, разгрузить вас от внутренних дел — у КГБ столько забот во внешнем мире, что не следует распылять ваши силы! Кстати, напомни — кто у тебя занимается этой операцией, как ее… — «экспорт»?.. Генерал Кассарин… Что ж, желаю успеха. Кассарин — помню его, отличный работник и предан делу… Ты прав, именно фанатично! Такие люди нам сейчас и нужны. Держи меня в курсе. До встречи.

Закончив разговор с Чебриковым, Андропов спросил Емельянова:

— Как вы сказали фамилия этого вашего следователя?

— Меркулов, — ответил Емельянов.

— Вот как… Он не родственник того Меркулова, бывшего министра МГБ, которого с Берия в 53-м расстреляли?

На щеках у Емельянова выступили красные пятна.

— Никак нет, Юрий Владимирович! Напротив. Его дед вместе с академиком Королевым спутник «Восток» с Гагариным в космос запустили…

При этих словах Андропов чуть улыбнулся. Вырвал из именного блокнота лист. Написал записку. Протянул ее Емельянову.

На кремовой бумаге с красным кремлевским грифом «Генеральный Секретарь ЦК КПСС» широким четким почерком Андропова было написано всего несколько слов:

Тов. Рекункову А. М.,

Генеральному прокурору СССР

Уважаемый Александр Михайлович!

Санкционирую обыск у М. П. Георгадзе. Делом занимаются следователь Меркулов и новый прокурор Москвы Емельянов. О результатах обыска доложите вместе завтра до начала сессии.

Ю. Андропов, 22 ноября 1982 года.

Перехватив недоуменный взгляд Емельянова, Андропов сказал:

— Сергей Андреич! Ты уже набрался у нас в ЦК ума-разума, пора и на самостоятельный участок к работе! Принимай хозяйство у Малькова, его мы отправляем на пенсию. А об обыске доложишь мне завтра без четверти десять!

Вот так: коротко, ясно, по-партийному.

Емельянов бодрой походкой вышел из кабинета. Генеральный секретарь снова придвинул к себе листы с докладом и продолжил чтение: «Мы будем всегда и неизменно верны ленинским нормам и принципам, прочно утвердившимся в жизни партии и государства».

Андропов усмехнулся. В этом месте, он знал наверняка, в зале раздадутся аплодисменты…

12

Не дожидаясь конца второго периода, мы вышли из Дворца спорта и побрели одиноко к гостинице «Юность», возле которой темнел вестибюль станции метро «Спортивная». Над нами громыхали вагоны товарняка, мы шли по окружной железной дороге. Профессионально-воровским жестом Меркулов сунул руку в мою куртку и извлек синий пакет с ракитинскими бумагами. Рука Меркулова с быстротой молнии исчезла в его нагрудном кармане — даже фотоаппарат вражеского разведчика не мог бы зафиксировать этого движения.

В вестибюле «Спортивной» шеф подошел к одной из пустых телефонных будок, и я заметил, что выбрал он именно ту, рядом с которой не было разговаривающих. Меркулов попросил у меня три двушки — на три звонка. Один в МУР, Романовой, перечислял я мысленно адресатов, второй к Бурденко, а третий? Третий, пожалуй, в ЦК, к Емельянову.

После коротких бесед Меркулов присоединился ко мне и мы, опустив свои пятаки в прорезь метрошного контроля, шагнули на эскалатор. Здесь на сегодня наши пути расходились. Меркулов двигается к «Парку культуры», а я — на «Ленинский»…

— Я не прощаюсь, — сказал Меркулов, увидев, что первым подходит мой поезд, — увидимся в пять утра на Петровке. Позвонишь в Шурин отдел, скажешь, куда за тобой прислать машину. Едем на важное задание!

13

Когда я позвонил в квартиру матери, был уже десятый час. Дверь мне открыл Павел Семенович Сатин, на его лице изобразилось неподдельное удовольствие. Я начал было извиняться за поздний приход, но мой так называемый отчим замахал руками и потащил меня в столовую. Я расцеловался с мамой. Она была какая-то бледная, и руки у нее были ледяные. Я не видел мать, наверно, с полгода, Выглядела она все-таки очень молодо — маленькая, тоненькая, в девичьем свитерке с отложным воротничком.

— Давай, Саша, пропусти штрафную, а потом уж закусим, — почему-то суетился Сатин, — да что ж это я — вот познакомьтесь — Василий Васильевич Кассарин, твой коллега.

Василий Васильевич поднялся из кресла, прямой, словно аршин проглотил, и, не улыбаясь, пожал мне руку, как клещами, сказав при этом:

— В некотором роде.

— Что — «в некотором роде»? — не понял я.

— В некотором роде коллега.

Чертовщина какая-то. У меня и так пухла голова от тяжелого дня и есть хотелось ужасно. Сатины подали ужин на низеньком стеклянном столике. Мама никогда не отличалась кулинарным усердием — вот и сейчас на столе был обычный сатинский ассортимент элитного пайка — севрюга, черная икра, разная там колбаса. Я шлепнул на хлеб несколько кусков любительской с соленым огурцом и, подначиваемый Сатиным, одним махом заглотил фужер водки. И еле перевел дух — крепость была превосходной степени. Павел Семенович громко разглагольствовал о чем-то понятном ему одному, мама поминутно вскакивала — то за пепельницей, то музыку сделать погромче, то потише. Я поймал себя на том, что смеюсь без причины — гремучая смесь водки с лужниковским «пивом» давала себя знать.

Кассарин участия в разговоре не принимал, но я поймал его острый взгляд, которым он провожал мать. Лицо у него было очень интересное — сухое, моложавое, глаза зеленые, холодные.

Без видимой связи с тем, что говорил Сатин, Кассарин вдруг обратился к маме:

— Елена Петровна, а ведь мы с Борисом Борисовичем Турецким были большие друзья. Да вы, конечно, помните…

Мама на секунду, нет, на долю секунды, замерла, а потом, прижав руку к груди, воскликнула:

— Да что вы говорите?! Василий Васильевич, дорогой! Неужели вы знали Бориса? Боже мой, как давно это было! Вы знаете, как он погиб? Это была ужасная катастрофа! Расскажите же мне что-нибудь о нем!

Кассарин плеснул на дно рюмки коньяку, откинулся в кресле и первый раз за все время улыбнулся. Я даже немножко протрезвел от его улыбочки — этот красавчик в одно мгновение превратился в мерзкую крысу. Он провел свободной рукой по нижней части лица, как бы стирая с него страшную маску.

Мама болтала с гостем оживленно, даже припомнила, что отец что-то ей рассказывал об их дружбе, ах, нет, она не уверена, но надо обязательно ещё увидеться, даже можно семьями, будьте гостем… Как же, как же, она пороется в фотографиях… Потом спохватилась — у вас мужской разговор, я пойду к себе, мешать не буду. Сашенька, зайди ко мне после…

Сатин все подливал мне ужасного зелья, но я уже себя контролировал: во-первых, сожрал огромный кусок масла, во-вторых (что было во-первых), сбегал в туалет и сунул два пальца в рот. Дураку было ясно, что этому «коллеге» что-то от меня требовалось, Павел Семенович неспроста меня накачивал. Одно представление я уже выдал сегодня утром Лене Пархоменко; хотите продолжения? Пожалуйста, я готов вешать вам лапшу на уши до потери пульса.

Ну, я вам скажу, и фрукт был этот Кассарин! Мне он даже понравился поначалу — без обходных маневров вытащил свое удостоверение — представился, значит. Ничего себе — генерал-майор государственной безопасности! Хорош «коллега»!

Сатин, мурлыкая мотивчик из «Сильвы» — «любовь, мол, такая, глупость большая», удалился на кухню заваривать чай по особому китайскому рецепту, а Василий Васильевич, не мигая, посмотрел мне в глаза и произнес:

— У меня к вам, Александр Борисович, разговор доверительный и вместе с тем вполне официальный. — И, заметив, как я пожал плечами, продолжал: — Я уже говорил, что знал вашего отца, мы вместе кончали аспирантуру в университете. Он был на экономическом, я на философском факультете. Не люблю, знаете, хвалить людей, но отец у вас, Саша, был башковитый. Мы часто встречались на Моховой, иногда в «Ленинке». Вместе обсуждали Маркса, Ленина и… Сталина, размышляли о социализме. Впитывали в себя, так сказать, азбучные истины, ставшие для нас сутью дальнейшей жизни. Не скрою — не все было гладко, не все ясно… Не без этого…

Мне был интересен, но не ясен человек, сидевший напротив в глубоком кожаном кресле…

— Надо понимать, Александр Борисович, — продолжал Кассарин, — что борьба в обществе никогда не затухала. Она идет даже в тот момент, когда мы с вами пьем коньяк. Мир раскололся на два вражеских лагеря. На красный и белый, социализм и лагерь империализма, простите за банальность. В борьбе же бывает только один победитель. Маркс сказал — победят красные. И я верю Марксу. Но ещё больше я верю нашему русскому человеку — Ульянову-Ленину, который открыл замечательный закон — «диктатура пролетариата есть власть, никакими законами не ограниченная, и опирается эта власть на насилие». Понимаете — на насилие? Время лишь сменило акценты. Сначала вместо диктатуры пролетариата возникло другое понятие — партия, партия коммунистов. Теперь научно понимание пошло дальше по спирали и диктатура принадлежит нам — государственной безопасности! Мы — партия в партии, потому что мы организованнее, грамотнее всей партии в целом. КГБ — авангард КПСС!