Море для смелых - Борис Изюмский

В дальнем конце коридора промелькнула худощавая фигура декана факультета профессора Тураева. О нем Лешке уже известно многое. И правда и легенды. Видный химик, философ. Говорят, еще и поэт. Или любит поэзию.

— Пошли в большую аудиторию, — предлагает Павел, — там будет собрание.

Большая химическая аудитория полукруглая, как планетарий. Внизу у кафедры — длинная стойка с цветными банками, за ней, возле шести передвижных досок, дверца с надписью: «Демонстрационный музей», а выше этой надписи выведено белой масляной краской: «Список замечательных открытий».

Лешка оглядывается и узнает кое-кого из новичков. Вон крайний слева — Гарик Кодинец, красавчик в расписной шведке. Вплыл в университет неведомо на каких парусах. Ребята, посмеиваясь, прозвали его директором Бродвея. На вопрос одного из них, кто его отец, о и ответил небрежно: «Инженер по мехам». Газированную воду называет «кальвадос».

Правее Павла Громакова — стриженная под мальчишку коротышка Саша Захарова. Она часто подталкивает на переносицу очки без оправы. Но делает это не так, как Алка Звонарева, а словно бы собирается взять себя за маленький вздернутый нос, да, в последнее мгновение раздумав, проносит руку дальше к очкам. На Саше белая шерстяная кофточка с веселыми зелеными крапинками. Будто цыплята забрались в зеленые чернила и потом прошлись по этой кофточке.

Выше Саши восседает Нелли Прозоровская — та самая, что у списков кричала: «Принята!» У нее соломенного цвета волосы до плеч, то ли как у Брижитт Бардо, то ли как у Жанны д'Арк. Прозоровской девятнадцать лет, но обилие косметики делает ее лицо каким-то несвежим. Вчера в очереди к буфету она успела нашептать Лешке, что переписывается с «потрясающим морячком» и что у нее есть «чудный песик, Косточка, ну прямо лапка». Лешка, подумав, что речь идет действительно о собаке, заинтересованно спросила: «А какой масти?» Но выяснилось, что песик — это какой-то «совершенно роскошный парень», художник! Лешке хотелось спросить: «А почему же Косточка?», но она благоразумно промолчала.

На кафедру поднялся декан их факультета, обвел глазами аудиторию. Волосы — темные, на висках — седина. Стал рассказывать, сколько принято на факультет демобилизованных, сколько — производственников и школьников. Потом о стажировке: теперь она будет длиться целый год. И еще новость: получено первоклассное оборудование для каких-то спектральных исследований и введен предмет «Процессы и аппараты химической промышленности».

— Этот курс вести у вас буду я… — сказал декан.

Он передал слово Игорю Сергеевичу, к которому прибегала Лешка, когда не обнаружила себя в списках.

— Наш секретарь комсомольского бюро факультета, — представил его Тураев.

Багрянцев начал с дел комсомольских, но затем увлеченно заговорил и о науке.

— Вы присмотритесь, что происходит сейчас с ней! — сжав руками кафедру, весь подался он вперед. — Меняются ее вооружение, методы исследования. На могучем древе познаний появляются совершенно новые, обнадеживающие ветви… Некоторые из них едва покрылись листвой. Геохимия… Радиохимия…

Не за горами время, когда появятся топливные элементы, сверхжаростойкие сплавы… Когда человечество научится превращать химическую энергию в электрическую…

Округлое лицо Игоря Сергеевича пылает, весь он — высокий, широкоплечий — словно устремился в полет, забыл, казалось, где он, с кем говорит…

Лешке стало нестерпимо стыдно своего недавнего разговора с ним. «Налетела, надерзила… А он — какой же умница!» — восторженно думает она.

Ей вспомнился кабинет Альзина, гимн химии, и она, девчонка, в огромном кресле зачарованно слушает… У Багрянцева было что-то общее с Григорием Захаровичем. Увлеченность? Даже одержимость?

А Игорь Сергеевич, будто возвратившись из полета на Землю, вдруг улыбается милой, немного извиняющейся улыбкой и сразу становится похожим на стеснительного мальчишку. Пятерней взбивает светлые волосы.

— Но, дорогие химики, в океан науки надо выходить гребцами подготовленными. Плыть часто придется и против волны. Кто замешкается, того она отбросит назад, а то и расшибет…

Он посматривает на декана, словно спрашивает: то ли говорю?

Тураев одобрительно кивает.

После лекций Лешка решила одна пройтись по городу. Она все больше привязывалась к его улицам — зеленым тоннелям, устремляющимся к реке, с удовольствием поддавалась течению людского потока. Миновав площадь с высокими тополями, стерегущими фонтаны, Лешка вошла в длинный коридор каштановой аллеи и начала спускаться к набережной. На дальнем берегу темнела роща. Белоснежные яхты, казалось, припадали парусами к волне. Кончалось лето, катер перевозил к роще редких горожан. На многих уже были плащи и легкие пальто. «Надо укоротить пальто, — деловито подумала Лешка. — Длинные сейчас не в моде».

Идти в общежитие не хотелось, лучше побродить еще с часик, вот так, без цели, а вечером как следует позаниматься в библиотеке.

У речного вокзала играют дети. Пожилой продавец газет в длинной неподпоясанной рубахе, с сумкой почтальона на огромном животе неутомимо выкрикивал:

— Свежий номер «Вечерки»! Прием стран Африки и Азии в ООН! Выступление Фиделя! Герои Римской олимпиады возвращаются домой!

Среди этого оживления, царящего вокруг, Лешке почему-то взгрустнулось. Как плохо, что рядом с ней нет Веры! Интересно, чем закончился приезд в Пятиморск ее кубанского учителя? А что делает сейчас, вот в эту минуту, Виктор?

Она вспомнила вечер на плотине, утлое суденышко, бесстрашно уходившее в море, и сердце ее тоскливо сжалось.

Нехорошо рассталась она с Виктором. А иначе не могла. Как ждала: вот окончит он десятилетку, они вместе поедут учиться дальше. И вдруг за неделю до вступительных экзаменов Виктор заявил:

— Никуда не поедем, давай поженимся. Мы неплохо зарабатываем. Хватит с меня взлетов и падений. Сыт. Хочу пожить год-другой спокойно.

Вот так программа! И все это он высказал самоуверенно, словно подчеркивая: «Ты что же, думаешь всю жизнь мною командовать?»

Вовсе она так не думает, но и не собирается похоронить все мечты, в двадцать лет довольствоваться сытым покоем. Она вспылила:

— Все уже решил за меня? Тогда я поеду одна!

— Как хочешь, а я остаюсь, — мрачно ответил Виктор. — Это решено.

Уж если он сказал «решено», трактором его не сдвинешь. Стась и Потап убеждали, Валентина Ивановна с недоумением спрашивала: «Но почему?» Нет, уперся на своем: «Остаюсь». Вот как нелепо обернулась, казалось бы, прочная дружба. Он и в десятом-то классе учился кое-как, иногда, вместо того чтобы пойти на вечерние занятия, являлся к ней. Она сердилась, требовала показать тетради с задачами и сочинениями, возмущалась, что учится он так, будто делает одолжение ей, прогоняла его.

Самой Лешке чуждо такое отношение к серьезному делу. Ведь заставляла же она себя до ночной смены и после нее идти на консультации к Валентине Ивановне, к Мигуну, напряженно готовиться к экзаменам, как бы это ни было тяжело.

Виктор неглупый парень, память у него великолепная, но неужели он так будет всю жизнь нуждаться то в узде, то в подхлестывании? Сила воли — это прежде всего упорство, способность к длительному испытанию. Вспышка решительности может быть и у безвольного человека. Ну ладно, пусть Виктор не хочет учиться в вузе. Это вовсе не обязательно. Можно быть рабочим и стремиться к знаниям. Но если в наш век интеллекта все сводить, как говорит Виктор, ко «вкалыванию», тогда даже рожденный летать начинает ползать.

Она понимает: какое-то время Виктор ради нее старался быть лучше. Но разве это верно, если весь жизненный фундамент — только такое чувство? Можно ли все сводить только к чувству?

Лешка остановилась возле чугунной ограды набережной. Красавица яхта, ловко проскользнув между другими, пришвартовалась к хлюпающему причалу. На него соскочил с яхты высокий юноша. «Да это же Игорь Сергеевич! — узнала Лешка. — Ну почему у Виктора нет той одержимости, что делает человека прекрасным? — с тоской подумала она. — А может быть, я не вижу этого, потому что не люблю его по-настоящему? А то, что было: привязанность, долг, стремление помочь человеку выкарабкаться из ямы? Нет, нет, — испуганно отогнала она эти мысли, — Сегодня же напишу ему хорошее-прехорошее письмо…»

В двух кварталах от основного здания университета, между высокими строениями, расположился химический городок: лаборатории, столовая, библиотека.

За корпусом кафедры физической химии притаилась любезная сердцу каждого студента-химика «зеленая аудитория» — небольшой, совсем домашний сад — место зубрежек, свиданий, обмена шпаргалками и горестями провалов.

…Лешка вошла в здание химфака, и ее сразу охватил какой-то особый запах: сложное сочетание хлора, бензола и, пожалуй, йода. Но все это было выражено не резко, а в намеках, как запах морских водорослей.