Удавка для бессмертных - Нина Васина

Вероятно, я потеряла сознание или опять заснула на несколько секунд. Я слышу, как Су затаскивает меня на кровать, поскуливая.

– Заткнись, – я подаю знак, что жива и все чувствую.

– Ну что с тобой, а? – Су на всякий случай обмахивает меня краем полога. – Ну что ты прицепилась к этим пластинкам?

– Сама не знаю. Мне вдруг показалось, что это клише, – я беру с кровати пластинку, с обратной стороны она совершенно гладкая.

– Что это такое – клише?

– Клише, – объясняю я, – это фальшивомонетчики, бандиты, погони, милиция, арест, тюрьма.

Теперь Су внимательно осматривает пластины. В открытое окно, счастливо минуя прутья решетки, что-то влетает и шмякается на антикварный столик. Мы на цыпочках подходим поближе. На темной полировке как раз между баночкой крема и изящным граненым пузырьком темно-синего стекла сидит неописуемое чудовище сантиметров пяти, покачивается на длиннющих изогнутых лапах, вертит уродливой головой и смотрит на нас бессмысленными жестокими глазами насекомого.

Су визжит и бросается к кровати.

– Это богомол, – я спокойно подхожу и сажусь рядом.

– Откуда ты все знаешь, даже странно! Откуда ты знаешь, что это – клише, там – богомол?!

– Честно говоря, я точно не уверена. Мне так кажется. Да какая теперь разница, в конце концов. Просто появляется объяснение всему этому кошмару последних двух дней.

Су немедленно желает услышать это объяснение. Я лениво рассказываю про добряка Дални, который мог в нашей стране заниматься изготовлением фальшивых долларов, про его коллег, которые позаботились об отравлении, при условии, конечно, что отравление имело место, а он не затрахался до смерти в ту роковую ночь. Су перебивает и начинает доказывать, что не затрахался. Я лениво соглашаюсь, что ей, конечно, видней. Потом я продолжаю рассказывать про милицию, которая могла следить за шведом, потому что подозревала его или потому что у нас вообще всегда за всеми иностранцами следят. И вот эта милиция роет землю – ищет клише либо еще что-нибудь из этой серии.

– Не очень убедительно, но что-то в этом есть, – заявляет Су после обдумывания моей версии. Мне смешно: впервые в жизни я плету воображаемую реальность, а Су слушает открыв рот. Чтобы узор плетения сложился геометрически безупречным и законченным, я интересуюсь, кто приклеил к спине Су эти пластины? Конечно, Дални! Добрый любящий швед посоветовал Су всегда носить это с собой. – Он сказал, что приклеил все очень качественно, это суперклей медицинского назначения, называется «жидкая кожа», можно и мыться и загорать на пляже. Так он сказал, – вздыхает Су.

Я немедленно представляю себе мельчайший белый песок океанского пляжа, пальмы, знойных латиноамериканских любовников, которые бродят по этому песку туда-сюда, туда-сюда… И Су. Она лежит, подставив солнцу практически голые ягодицы, а над ними ценник – едва просвечивающие сквозь жидкую кожу контуры сотенных пластин. Ничего не получится…

– Что не получится? – Су пугает моя отрешенность и внезапный истерический хохот.

– Ничего. Я не умею воображать. Мне становится смешно.

– Это потому, что ты выдавливаешь из себя гротеск, а нужно просто отстраниться от действительности. Ты представила, как я хожу на каком-нибудь дорогом пляже с этими пластинками, да?

– Нет, – я злорадно ухмыляюсь и качаю головой. Имею полное право ухмыляться: это латиносы ходили туда-сюда, а она лежала!

– Тогда что? – Су заинтригована.

– Не скажу.

Пусть помучается. Пусть знает, что не она одна может до состояния экстаза поддаться нахлынувшему воображению.

Несколько минут мы лежим молча, напряженно обдумывая один-единственный и исторически банальный вопрос «Что делать?».

– Может, пойти и сдаться? – шепотом предлагает Су.

– Если бы в самом начале. Как только умер швед. Теперь поздно. Мы сбежали. Убит кагэбэшник.

– Два раза убит, – уточняет Су.

– Никто не поверит, что ты не знала, что именно носишь на спине.

– Тогда что?

– Ничего. Абсолютная пустота. Безвыходность.

Су встает, подходит к столику у окна и осторожно, не сводя глаз с богомола, берет массажную щетку. Она отходит от стола, стонет, извивается и закатывает от наслаждения глаза. Она исступленно чешет себе спину, сдирая прозрачные желтые лоскутки.

– Куда мы это денем? – интересуюсь я, показывая на пластинки.

– Прикле-е-е-им, – стонет Су, не открывая глаз. – Приклеим на спину. Я нормально проносила, правда никаких ощущений, только сейчас жутко щекотно.

Придя в себя, Виктор Степанович Хрустов осторожно ощупал голову. Шишка была. Крови не было. Он долго стучал по столу формочкой из морозильника, пока и стол и пол не засыпались кубиками льда. Сгребая их на полотенце, Хрустов старался ни о чем не думать и выводов не делать. Прошелся по разоренной квартире, открыл дверцу в сложном сооружении – то ли стенка, то ли набор шкафов – и обнаружил там отличный телевизор и лежащий на нем ящик. Про видеомагнитофоны Хрустов уже слышал, но пользоваться или смотреть не приходилось, поэтому после предварительного обследования он занялся просмотром имеющихся шести видеокассет и угодил в крутую эротику. Он настолько был поражен этим карнавальным шествием половых органов, что забыл про полотенце со льдом на затылке. Ледяные струйки потекли за шиворот.

Через два с половиной часа Хрустов понял, что дела плохи. Голова болела все больше, низ живота ныл от тяжелой эрекции, во рту пересохло, и он вообще плохо соображал, где находится, стараясь вовремя переводить те немногие слова на английском либо немецком, которые просачивались сквозь стоны и крики совокупляющихся. Он прекратил просмотр, прилег в тишине на изуродованном диване, стараясь успокоиться. Глазами нашел на полу телефон. Трубка валяется рядом – не работает? Нет, просто выдернут из розетки. Хрустов встал со стоном и почти полчаса выслушивал длинные гудки, набирая снова и снова номер телефона Веры.

Пошарив в холодильнике – опять пришлось напрягать словарный запас английского и немецкого, – Хрустов слегка подкрепился импортными консервами и решил, что не стоит оставлять недосмотренными кассеты. Он устроился поудобней, насколько это можно было в сломанном кресле, и решил воспользоваться кнопкой с удвоенной стрелочкой. Это была открытая перемотка, переплетенные тела мелькали с быстротой потревоженных сусликов, для смеха Хрустов несколько раз пускал перемотку вперед-назад. Еще через полтора часа он почувствовал тошноту, но определить причину этого уже было трудно: непривычное зрелище, сотрясение мозга или сомнительные банки из холодильника? Когда Хрустов выходил из квартиры, он был совершенно готов к тому, чтобы поехать в переулок на Арбате и снять там проститутку. Но ветер и предутренняя прохлада прогнали тошноту и желание.

Он поехал домой спать. Таксист рассказывал анекдоты и курил «Беломор». Хрустов уже открыл рот, чтобы попросить закурить, но переборол себя. Шаркая ногами, он отсчитывал ступеньки от площадки до площадки, в подъезде на лестничной клетке было открыто окно, Хрустов задержался немного и прослушал завывания влюбленного кота в кустах во дворе. Он совершенно не помнит, как вошел в квартиру, как добрел до дивана и рухнул, не раздеваясь, провалившись мгновенно в сон.

Хрустов проснулся вдруг, почувствовав, что на него кто-то смотрит. Он обнаружил, что лежит у себя в квартире на диване, что за окном светло – наступило утро, что дверь подъезда содрогается от ударов в среднем через каждые двадцать-тридцать секунд, а это значит – раннее утро, что напротив дивана в кресле сидит майор Корневич в пиджаке на голое тело и смотрит на Хрустова, не мигая.

– Ты плохо выглядишь, – пробормотал Хрустов, пытаясь сесть. Очень кружилась голова.

– На себя посмотри, – не остался в долгу Корневич. – Почему дверь оставляешь открытой?

Хрустов, пошатываясь, сходил в кухню и убедился, что со вчерашнего дня в холодильнике ничего не изменилось: он был практически пустой. Вернувшись в комнату, он наткнулся на протянутую Корневичем бутылку пива, обрадовался, открыл пробку зубами и где-то на половине бутылки вспомнил, что Корневич вроде как умер вчера вечером.

– Выпьешь?

Корневич посмотрел на протянутую бутылку с жалостью, покачал головой и доверительно сообщил:

– Мне вообще ничего не хочется.

– Ну что тут удивляться, – Хрустов снял с себя ветровку и завалился на диван, – мне сказали вчера в больнице, что ты умер. Во дают, а! Хорошо, что у тебя родственников и нет вовсе, а я человек уравновешенный. А то бы расстроился, – Хрустов уже смотрел на Корневича, застывшего в кресле, с удивлением. – Ты сбежал из больницы с пулевым ранением груди?

– Я должен тебе рассказать про моих родственников, – заявил Корневич, усаживаясь поудобней и закинув ногу на ногу. – Слушай внимательно и не говори потом, что у меня их нет. Начнем с фамилии. Ты думаешь, что моя фамилия Корневич? Нет. Меня зовут Александр Корневич де Валуа. Сам понимаешь, все, что после «де», пришлось срочно замять. Перед школой мать заявление писала в загс, но про полную версию напоминала каждый раз, когда рассказывала о родственниках. Фамилия моя от пра-пра и так далее деда, он был француз, остался здесь после плена наполеоновской войны, встретил мою пра-пра и так далее бабушку – она была полька. Всех мужчин в моем роду называли только Александрами либо Полями, то есть Павлами. Не буду углубляться, я вижу, ты уже и так глаза выпучил, всех женщин – Мариями. Касательно близких поколений, то прадед был статским советником, да-да, не ухмыляйся, дед офицером, отец преподавал философию. Мать моя была красавицей-полькой – после того случая с пленным французом все мужчины в моем роду по странному стечению обстоятельств очаровывались исключительно польками и имели по два сына и по одной дочери. Мой отец не успел обзавестись тремя детьми, он покончил с собой. Практика марксизма-ленинизма страшная вещь, скажу я тебе. О чем я говорил?