Дама из долины - Кетиль Бьёрнстад

Теперь на лице Ребекки появляется еще больше вопросов. Она отходит от меня, сливается с потоком гостей и устремляется вместе с ним к длинным столам, где лежат карточки, говорящие, где кто должен сидеть во время этого долгого обеда, на котором будут произносить речи, после чего гости смогут послушать музыку.

Скандальный концерт

Имеется в виду, что я поем на кухне, где обычно кормят музыкантов. Перед тем как все садятся, Гуннар Хёег подходит ко мне:

— Ты, наверное, захочешь поесть и выпить уже после того, как сыграешь? — спрашивает он.

— Нет, лучше сейчас, — отвечаю я.

К нему подходит Сигрюн. Она слышала наш разговор. У нее строгий докторский вид, и сейчас она на моей стороне.

— Конечно, Аксель должен обедать со всеми! — говорит она. — Разве не таков его гонорар?

Она насмешливо смотрит на Гуннара Хёега, которому явно не по душе положение, в каком он оказался.

— Посмотрю, найдется ли за столами лишнее место, — бурчит он.

Свое место за столом, вернее, за столами, я нахожу в самом конце зала между лопарем-оленеводом и кассиром коммуны Тана. Мне оно подходит как нельзя лучше. Отсюда мне виден весь зал, в том числе Сигрюн с Гуннаром, сидящие за первым столом, и все семейство Лангбалле/Фрост — за вторым. А лопарь-оленевод и кассир коммуны оказываются людьми молчаливыми, они не привыкли говорить о пустяках. Мы едим крабов из Северного моря и тартар из лосося. Я пью вино, много маленьких глотков заставляют мои мысли порхать, не возвращаясь обратно в голову. Одну за другой. Приятное безответственное состояние, делающее меня потоком. Да. Я — поток, стремящийся к чему-то великому и неизвестному, думаю я. Передо мной открыты все возможности. Я замечаю, что и Ребекка, и Сигрюн время от времени бросают на меня быстрые внимательные взгляды. Вижу, что Ребекка пристально следит за тем, как себя ведет Сигрюн, словно делает глазами рентгеновский снимок районного врача Сигрюн Лильерут. Красивая, сердитая, решительная и неуверенная Ребекка, думаю я, которая после смерти Ани особенно интересуется моими чувствами к женщинам именно из этой семьи. Сигрюн, заметив взгляд Ребекки, резко поворачивается к ней, словно она ясновидящая, словно она понимает, что эта молодая женщина, Ребекка Фрост, имеет для меня какое-то особое значение. Потом она переводит взгляд на меня. Я ей улыбаюсь.

Она улыбается мне в ответ.

Наступает мой черед. Я должен пройти через это испытание. И как раз в ту минуту, когда, помня о присутствии в зале Сигрюн Лильерут и Ребекки Фрост, я сознаю, что не сумею сыграть так «замечательно», как Гуннар Хёег обещает своим гостям, цитируя им отклики столичных газет на мой дебютный концерт. В музыкальном отношении я тот человек, который спасет мир. «И вы сейчас сами услышите, с какой неповторимой магией он овладеет нашим прекрасным новым роялем, которым мы так гордимся».

У меня внутри все обрывается: ведь я еще даже не решил, с чего начну свое выступление. К тому же я никогда не овладевал роялями, сердито думаю я. Я просто играл на них.

Однако, когда раздаются аплодисменты, я встаю и вспоминаю небольшую лекцию Сельмы Люнге о том, как какие пианисты выходят на сцену. А что выражаю я сам, не совсем твердо держась на ногах и пытаясь понять, почему я оказался в положении солдата, идущего в битву и сознающего свое неминуемое поражение? Но и об этом я тоже не могу сейчас думать, я должен играть перед уставшей, нетрезвой и тем не менее полной предвкушения публикой. Да-да. Я и сам устал и нетрезв. И похож на идущего по сцене бегемота. Пожалуй, мне стоит начать с небольшой сонаты Прокофьева до мажор. Третьей по счету из им написанных, достаточно атональной, чтобы я мог замаскировать свои ошибки, если не считать изумительно красивой побочной темы, мелодии такой чистой и ясной, каким мне самому хочется быть в эту минуту.

Я раскланиваюсь перед публикой. Самоуверенность, так долго не покидавшую меня, как ветром сдуло. Там, в зале, сидят Сигрюн и Ребекка. Ни одна из них не была на моем дебютном концерте. Ни одна из них не знает, как я могу играть, когда нахожусь на высоте. Я начинаю. Уже в пронзительных ми-мажорных трезвучиях в самом начале я понимаю, что мы с роялем не слышим друг друга. Я играю как будто на ватном одеяле. Рояль в этом не виноват. Он звучит так, потому что никому не разрешалось на нем играть. Я играю жестко, но это не помогает, музыка стынет, потому что мне не хватает тепла, потому что от выпитого вина я стал бессильным и равнодушным. Рояль звучит лучше, когда начинается похожая на Рахманинова побочная тема, я получаю техническую передышку. Но она длится не больше минуты. Потом все повторяется снова. Это как ночной кошмар. В том сне я играл превосходно, хотя никто не мог этого слышать. Но на этот раз я допускаю ошибки. Немного, и их не замечают те, кто не знает эту сонату, но я-то их слышу! И Ребекка слышит. И, может быть, Сигрюн тоже.

Кончив играть, я встаю, красный как рак, и едва смею взглянуть на публику. Но публика аплодирует. Кто-то даже кричит «браво!». Значит, я сделал правильный выбор, как в свое время Аня на Конкурсе молодых пианистов сделала правильный выбор, сыграв на бис «Свадебный день в Трольхаугене». Это произведение звучит как трудное.

Я играю знакомую вещь. «Революционный этюд» Шопена. Бурные волны левой руки звучат вяло и неточно. Инстинктивно я приправляю игру, удерживая правую педаль. Это запасной выход, которым обычно пользуются только плохие пианисты. Положения уже не спасти.

Но публика кричит и требует продолжения.

В конце концов я уже не знаю, что играть.

И тогда я тоже играю «Свадебный день в Трольхаугене».

Безнадежно, думаю я.

Как только я кончаю играть, на сцене рядом со мной появляется Гуннар Хёег. Неужели он не слышал, как плохо я играл? Нет, не слышал.

— Ну, разве это было не великолепно? — с восторгом кричит он публике.

— Да! — отвечает публика.

— Разве у нас не великолепный рояль?

— Да! — отвечает публика.

Я спускаюсь со сцены в зал. Ко мне тут же подходит Сигрюн и спрашивает:

— Все в порядке? Если учесть обстоятельства?

— Ты знаешь, я мог бы сыграть лучше.

— Не показывай вида, — советует она.

Я возвращаюсь на свое место. Ребекка следит за мной глазами. Все торопятся выйти в уборную. Кристиан тоже. Как только он скрывается в коридоре, Ребекка встает и подходит ко мне. Она стоит передо мной, как разгневанный школьный учитель, и выговаривает мне, едва сдерживая негодование:

— Никогда в жизни не слышала ничего подобного. Аксель, я запрещаю тебе играть так плохо! Неужели ты сам этого не слышал?

Я редко видел ее такой сердитой.

— Все я слышал.

— Так почему ты так плохо играл? Эта красивая районная врачиха совсем вскружила тебе голову? Вскружила и закружила?

— Ребекка!

— Я наблюдала за вами, когда вы разговаривали! И понимаю, что происходит. Но самое ужасное все-таки то, что ты так плохо играл! Ты, великий, неповторимый талант! Пребывание здесь вредно для тебя. Ты должен немедленно вернуться домой. Осло без тебя уже не Осло.

— Правда? Но ведь мы с тобой там почти не виделись.

— Ну и что? — Она чуть не плачет. — Мне нужно знать, что ты рядом, что мы можем прогуляться вместе на Брюнколлен. Мне нужны возможности, Аксель!

— Мне тоже. А это моя единственная возможность думать о важном и в то же время заниматься Рахманиновым.

— Если ты не изменишь курс, то очень скоро снова попытаешься покончить с собой. Я, во всяком случае, это попробовала. — Она закрывает рот рукой. — О черт, я не хотела этого говорить!

Я начинаю смеяться.

— Ты такая смешная, когда чертыхаешься!

Она еле сдерживается, чтобы не наброситься на меня с кулаками, но в это время к нам подходит Кристиан, и Ребекка тут же отшатывается от меня.

Происшествие в зале

Время пить кофе с ликером. Спиртное льется рекой. Коньяк VSOP из винного магазина. Самый выдержанный напиток, какой можно было выпить в Норвегии в то время. Еще нескоро мы будем пить ХО и выдержанную водку. Гуннар Хёег приносит огромную коробку сигар. Дамам предлагают сигареты с ментолом. Мужчины курят гаванские сигары. Вот так. Вскоре весь зал затягивается туманом, и мужчины откидываются на спинки стульев, выпятив животы. Тому, кто курит сигары, это разрешается. У курильщиков сигар не бывает сдерживающих центров. Они сами себе хозяева. Кажутся себе неотразимыми и считают, что им все дозволено. Даже Фабиан Фрост постанывает от удовольствия, откидывается на спинку стула и чокается со своей Дезире. Ребекка стоит в углу и с каменным выражением лица разговаривает с Кристианом, который тоже курит сигару, но явно думает о чем-то другом. Это плохой знак. Я перевожу глаза на Гуннара Хёега. Он сохраняет стиль — стройный, немного бледный и болезненный, он между тем производит впечатление утонченности, беседуя с каким-то важным чиновником со Шпицбергена. Сигрюн стоит рядом с ним. Она все время помнит о моем присутствии и знает, в каком месте зала я нахожусь. Время от времени она поглядывает в мою сторону, словно хочет напомнить мне, что знает, что я за ней наблюдаю, и что она стоит рядом с Гуннаром Хёегом в качестве друга, ибо он, овдовев, нуждается в помощнице. Я все это понимаю и соглашаюсь про себя с тем, что она очень привлекательна и что так и должно быть. Она жестом подзывает меня к ним. Гуннар Хёег — внимательный хозяин, он тут же рекомендует чиновнику пригласить меня на Шпицберген. Чиновника как будто интересует такое предложение, особенно когда он узнает, что я приехал в эти места, чтобы заниматься Рахманиновым.