Актриса - Энн Энрайт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец Дес поглядывал на подобное отношение к высшим таинствам со снисхождением, но не без симпатии. Он часто приносил с собой пару-тройку серьезных книг; одни мать дочитывала до конца, другие бросала, а как-то раз я застала его в нашей гостиной – он сидел один и читал. Я помню, мы с ним заговорили о Дарвине. Отец Дес знал о динозаврах и синантропе – обе эти темы вызывали у меня глубокий интерес. Еще он рассуждал об эволюции души. Тогда, в девять лет, я мечтала заняться химией («Не аптечной», – любила пояснять я тем, кто думал, что я хочу продавать помаду и детскую присыпку), поэтому его слова о душе не вполне меня убедили, по крайней мере, с точки зрения эволюции. Ему я об этом не сказала. Книга, которую он держал в руке, называлась «Семь ступеней страдания», и этого хватило, чтобы пригвоздить меня к полу. Я так и стояла возле его колена, испытывая зуд, пока меня не нашла Китти и не увела пить чай.
Нет, любовника у матери не было, во всяком случае, я ничего о нем не знала. Никакого секса. Я ничего не видела, никого не встречала. Никогда не наталкивалась ни на каких незнакомцев. Разве что однажды, совсем маленькой, вроде бы слышала ужасный шум, но позже ничего подобного не повторялось.
Несмотря на обращение «отец», я никогда не принимала отца Деса за своего отца, как никогда не путала со своим отцом Бога-Отца, хотя в жизни не видала ни того ни другого и оба принадлежали миру чудесного. Самое плохое, что можно сказать о моей проблеме с отцом, было то, что она мешала мне строить отношения. Мне нравились мужчины с карими глазами и легким характером, и мне невероятно повезло: из-за того, что мой отец умер (или предположительно умер), я не влюбилась в смерть – во всяком случае, не влюбилась надолго.
Впрочем, по-своему я ему отомстила – тем, что переспала с Найлом Дагганом. Откровенно говоря, я избрала наихудший способ мести. Случилось это через пару лет после окончания колледжа, когда я изо всех сил корчила из себя куртизанку. Эта фаза подразумевала необходимость пить и трахаться с кем попало, включая Найла Даггана. С ним я чувствовала себя умной – или это спиртное позволяло мне чувствовать себя умной, – я помню, что тогда все время чувствовала себя умной. Я переспала с ним не из мести отсутствующему отцу (или безумной матери); я думала об этом как об ошибке, которую хотела совершить. Мерзость произошедшего, которую я чуяла нутром, наполнила меня счастьем с привкусом горечи. Да, я переспала с Найлом Дагганом.
«Кобелина» – так мы прозвали его в колледже. Кобелина Дагган.
Я сбежала сразу, как только он уснул, и мне хотелось кричать об этом на всю улицу, рассказать всему миру, что я это сделала, что я победила. Динь-дон, ублюдок сдох.
Я сбросила его в пропасть близ Биг-Сура. Машина перелетела через ограждение, мелькнуло темное пятно шасси, немым воплем взвился шифоновый шарфик, и – хрясь, бац, бух – мой отец еще раз умер. Между Найлом Дагганом и этим мужчиной, пожелавшим навечно остаться молодым и обаятельным, больше не было никакой связи.
Как бы там ни было, не считая двух парней-геев, одного старого кобеля, и нескольких потрясающих – или потрясающе опрометчивых – встреч по пьяни, не считая прочих моих разнообразных и многочисленных ошибок, в том числе восхитительных, синдромом брошенной дочери я не страдала. Думаю, это ясно.
Потому, что они любили друг друга, мои мать с отцом; просто была не судьба.
Дорогая Холли Девейн!
Моя мать принадлежала к той особой категории ирландских знаменитостей, которым позволялось заводить любовников, не подвергаясь всеобщему осуждению. И все же она вела себя более или менее сдержанно и не выставляла свою личную жизнь напоказ.
Кэтрин О’Делл была звездой. Так называемый «стиль ее сексуального поведения» мог привлекать внимание. А мог и не привлекать. Вот почему Ирландия закрыла глаза на ее личную жизнь. В те времена к этим вещам относились с пониманием.
Я не исключаю, что мое толкование субъективно, что у нее были мимолетные связи, а я – то, что принято называть «ошибкой», счастливой или несчастливой. Думаю, право говорить или молчать об этом принадлежало ей, а не мне. Мать никогда не говорила, что я – «ошибка»; она говорила, что я – «чудо». Делайте с этим что хотите.
Лично меня это не волнует, хотя вам, наверное, это трудно понять. Он был просто мужчиной. Так бывает. Я бы отдала все знания мира за то, чтобы она была счастлива, но она никогда не была счастлива. Ее заживо ели подобные вам, Холли Девейн. Она никогда не была счастлива. Хотя гениально играла счастье.
* * *
Среди фотографий моей матери, гуляющих по Сети, есть одна, черно-белая, на которую попала и я. Мне года четыре или пять, я сижу на табуретке, в летнем пальтишке, стрижка «под горшок», и смотрю на мою мать из-за кулис. Идет дневное представление. В глубине снимка Кэтрин О’Делл – она на сцене, перед невидимым залом. На ней блестящее темное платье, очертания ее силуэта сливаются с черным фоном… Руки подняты.
Я забыла, кто делал снимок, но хорошо помню событие. Концерт проходил в дублинском театре Гейети, и мать исполняла попурри из ирландских песен, вроде «Китти из Колрейна» или «Залив Голуэй».
«Если в Ирландию ты поплывешь», – пела она, хотя сама находилась в Ирландии. Но это не имело значения. После Голливуда она излучала эмигрантскую ностальгию и говорила, что могла тосковать по старушке Ирландии, даже стоя у плиты на своей кухне. Часто так и было.
Когда я слышала пение матери, по всему телу у меня пробегала дрожь удовольствия, смешанная с неловкостью. А когда она выходила на сцену, я и вовсе обращалась в камень. Цепенела. Я смотрела на нее и чувствовала себя невероятно счастливой и такой же одинокой.
Но я стояла в кулисах, а это лучшее место, потому что сюда не доносится песня. Сбоку от сцены видна изнанка декораций – некрашеная фанера, склеенная липкой лентой; открытие этого заменителя реальности
