Подснежники - Эндрю Миллер

— Прекрасно.

Впрочем, главной причиной, по которой мне запомнился тот вечер, — причиной, по которой он сплавился в моем сознании с разговором, состоявшимся между мной и Татьяной Владимировной, и о которой я тебе сейчас расскажу, — была не сама наша встреча и не то, как умело и небрежно Казак на наших глазах подвергал пытке Вячеслава Александровича. Нет, причина в том, что произошло дальше. Я единственный раз увидел Паоло по-настоящему разгневанным — хотя последующие события дали ему достаточно поводов для гнева, — и мы с ним серьезно повздорили. С ним, с человеком, посвятившим свою жизнь превращению конфликтов в контракты, умевшим найти приемлемые для всех слова, приукрасить любую неприглядную реальность.

С делом было покончено. Облитые светом дворцы Кремля сияли за рекой во внезапно наступившей ночи. Казак предложил нам отпраздновать заключение сделки в ресторане.

— Поужинаем, — сказал он, — а там видно будет.

Глаза его поблескивали — думаю, он уже прикидывал возможные схемы отъема, распиливания и отмывания денег.

Вячеслав Александрович извинился и покинул нас. Паоло, Казак и я спустились на улицу, к «хаммеру» с тонированными стеклами. Паоло поднял воротник своего итальянского пальто. Казак, сколько я помню, носил шапку, сшитую из меха какого-то стоящего на грани исчезновения животного, — такие прикрывают одни лишь макушки русских мужчин, оставляя уши не защищенными; основное назначение этих шапок — показывать, какой крутой мужик их хозяин. Внутри «хаммера» обнаружился плазменный телевизор, холодильник и водитель, щеку его рассекал багровый шрам. Одной рукой он опустил стекло в своем окне, отчего в машину ворвался морозный воздух поздней зимы, а другой вытащил из-под пассажирского сиденья синюю милицейскую мигалку и прилепил ее к крыше автомобиля. Потом нажал на кнопку, и мы, сверкая мигалкой, покатили сквозь сумрак — мимо гостиницы, в которой по воскресеньям можно было получить поздний завтрак ценой в двести долларов, мимо «Дома на набережной», наделенного дурной кармой здания, где в тридцатые годы жили, пока им еще дозволялось жить, сталинские прихвостни и на крыше которого вращается ныне гигантский символ «Мерседеса». Неподалеку от «Кропоткинской» тянулась вдоль ограды храма очередь старух, певших под желтыми уличными фонарями жалобные молитвы в ожидании, когда их допустят в храм и они увидят выставленную там напоказ репатриированную реликвию — клок волос какого-нибудь святого или кусочек его коленной чашки. Они казались нереальными, статистками некоего фильма — здесь, посреди неонового вожделения и исступленных пороков столицы. Машина остановилась на красном свете, Казак выругался и пристукнул по спинке водительского сиденья.

На Остоженке мы вылезли из машины у элитного ресторана-порноклуба. «Абсент», так он, кажется, назывался. Мигалка погасла. На слякотном тротуаре мерзли рядком, надеясь привлечь к себе благосклонное внимание начальника здешней службы «фейс-контроля», будущие олигархессы. Они расступались перед Казаком, как автомобили перед его мигалкой. Он держал в руке кожаную мужскую сумочку, в самый раз пригодную для переноски маленького полуавтоматического пистолета, бывшего в то время последним писком моды у громил и денежных людей Москвы, — аксессуар, отдававший и женоподобием, и угрозой, словно бросавший всем и каждому вызов: ну-ка, попробуй меня украсть. Казак извлек из сумочки какую-то бумажку помахал ею перед носами вышибал и вступил в землю обетованную. Мы вошли следом и сдали наши пальто хорошенькой гардеробщице.

— Что это было? — поинтересовался я, когда мы уселись.

— Вы о чем? — спросил Казак, неторопливо подзывая официанта покачиванием повелительного пальца. Воздух в клубе казался уплотненным — из-за табачного дыма, звуков русского техно и ароматов женщин класса люкс.

— Что вы показали вышибалам?

Казак расстегнул сумочку и вытащил из нее карточку с его фотографией на одной стороне и двуглавым орлом на другой. Рядом с фотографией значилось, что Казак — сотрудник кремлевского секретариата по экономическим связям. Он повертел передо мной эту фальшивку, сжимая ее двумя пальцами.

— «Запрещается», — сказал он, — означает только одно: «дороже стоит».

Мы заказали коктейли, и, когда их принесли, Казак встал и произнес тост, а за ним еще один и еще: «За нашу дружбу… за наше сотрудничество… за процветание ваших семей… за вечный мир между нашими странами… за то, чтобы вы все же приехали к нам на север». Русские тосты — это поллюции, порождаемые снами об иной, небывалой жизни.

— Я хочу спросить вас кое о чем, — сказал я.

— О чем угодно, — ответил Казак, разведя руки в стороны. — Глаза его стали совершенно невинными.

— Вы что-нибудь слышали о такой компании — «Мосстройинвест»?

— «Мосстройинвест»? «Мосстройинвест»… Нет, не думаю. Хотя постойте… может быть… да, может, и слышал. А что?

— Один мой знакомый покупает у них квартиру. Мне хотелось бы знать, насколько эта компания надежна.

— Понятно, — сказал Казак. — Я наведу справки, идет? Поспрошаю моих друзей из строительного бизнеса и дам вам знать. Скорее всего, на той неделе. Лады?

— Спасибо.

— А теперь, — продолжал Казак, — я тоже хочу вас кое о чем спросить, друг мой. О тех девушках.

Он погрозил мне пальцем.

— О каких девушках? — заинтересовался Паоло.

— Вы как — одну из них имеете, — продолжал Казак, — или обеих? Двух сразу, а?

— Они сестры, — ответил я.

— Так это ж еще интереснее, — сказал Казак.

Я думаю, их обучают этому, русских агентов всякого рода служб: пронюхать что-нибудь о человеке — сущую мелочь — и использовать ее против него, чтобы он начал гадать, как они о ней прознали, что еще могли выведать, кому могли рассказать, — в общем, чтобы он забеспокоился.

— Они хорошие девушки, Николас?

— Думаю, да.

— Будьте поосторожнее, — посоветовал Казак. — У нас в России люди бывают иногда не такими добрыми, какими кажутся. Вы меня поняли?

Зазвонил его сотовый (сигналом вызова оказалась мелодия песни «Последний отсчет»). Казак поднес трубку к уху, что-то пробормотал в нее, затем провозгласил завершающий, излюбленный русскими дуболомами тост: «За крепкий член и хорошие деньги!» Выпив за это, он вручил официанту кредитку, расцеловал каждого из нас в обе щеки, сказал Паоло «Ciao» и ушел.

Больше я его не видел и не слышал. Вернее, видел однажды, несколько месяцев спустя, в теленовостях: во время последней войны на Кавказе (Казак стал к тому времени заместителем министра обороны) я, по-моему, разглядел его, ухмылявшегося за спиной президента, когда тот зачитывал обращение к возмущенному русскому народу.

— Варвар, — негромко сказал я; не исключено, впрочем, что слово было и посильнее.

И Паоло — потому ли, что счел меня неправым, или потому, что втайне сознавал мою правоту, или потому, что жена допекла его просьбами дать ей денег не то на новую модель «БМВ», не то на подтяжку лица, или еще по какой-либо неведомой мне причине — взорвался.

— Ты думаешь, Николас, что так уж сильно от него отличаешься? — Он оскалил зубы и внезапно показался мне — в лиловатом свете ресторана — сильно постаревшим. — Думаешь, мистер Английский Джентльмен, в Лондоне дела делаются по-другому? Ну да, они же там люди более утонченные, ессо, более симпатичные, более чистые. — Паоло сделал вид, что омывает руки. — Ну так ничего подобного. И в Италии тоже. Везде картина одна. Сильные и слабые, имеющие власть и не имеющие власти, деньги, деньги, деньги. Дело не в России. Дело в жизни. В моей жизни, Николас, и в твоей тоже.

Возможно, у меня не шло тогда из головы то, чего я не сказал несколькими часами раньше Татьяне Владимировне. Какой-то части моего сознания хотелось думать — все еще, а в тот вечер даже сильнее, чем когда-либо, — что я лучше, чем был на самом деле. Лучше, чем есть. И я ответил Паоло, что, по-моему, он ошибается. Заявил, что мы не такие. У нас есть правила, границы, которых мы не переступаем. Заявил, что я не такой.

— Не такой? — переспросил Паоло. — Ну тогда я скажу тебе, мистер Английский Джентльмен, еще кое-что. Этот Казак — просто инструмент, с помощью которого мы зарабатываем наши бонусы, понятно? Нет Казака — нет бонуса. Ты уверен, что ты не такой? Уверен? Мы всего-навсего блохи на его заднице.

Он еще много чего наговорил. Желтоватые белки Паоло налились бурой кровью. И вскоре я перестал спорить с ним. Просто сидел и смотрел в окно на нелепо огромный купол собора. В слякоти, окружавшей памятник какому-то давно забытому революционеру, курили и целовались подростки.

То был урок — такой же, в сущности, какой я получил в квартире Татьяны Владимировны: все мы одним миром мазаны. И я ничем от других не отличаюсь. Может, я еще и похуже всех прочих.