Половецкие пляски - Дарья Симонова

Рома любил лежать с ней и ловить всем телом воздух постели и бесконечный покой смуглой руки, уходящего дня, вертящейся, как рулетка, Земли…

«Может, она святая», — думал Рома.

«Никакая не святая», — злился Рома, если опять заводилась заезженная пластинка про изнасилование. Наивный инстинкт возмездия — пленочку порвал не друг, не любимый, а проезжий молодец-«афганец». Впрочем, ведь сама виновата, зачем дуре было ходить в гости к чужим, из другого рода и племени, пить с ними портвейн «Три семерки» и рассказывать сказки о себе.

С ним познакомила Лилечка, кто еще, кроме нее, коллекционировал знакомцев по принципу «у него всегда найдется»… Компания в тот вечер оказалась заумной и тихой, люди разбредались по углам и вели кислые философские базары. Шуша с Лилечкой скучали, они еще не доросли до душеспасительных излишеств, им бы все танцы да смешки. Приглянулись они не тому, кому надо.

Такими, по гаданию Эммы, Шуша представляла всех своих будущих трех мужей — белоголовыми, молчаливыми, изредка острыми на язык. Лилечка вовремя смылась, точнее, господин N вовремя уловил, кто есть кто, и Шуша подошла ему больше. Господин N, кроме блоковского овала лица, обладал приятным запахом. Модным. Легким. Не потным. Еле уловимым. Запахом бабочкиных крыльев.

И остро захотелось Шуше гулять с ним по вечерним улицам и прятаться от дождя в арках, и смотреть третьеразрядные фильмы в центральных кинотетрах, и пить кока-колу, плавно переходящую в «Букет Молдавии», а потом идти в гости к еще нестарым его родителям, у которых уютная, в меру антикварная квартирка с ореховым сервантом, и объявлять о помолвке… И чтобы мама улыбалась умильно… Мечтая о любви невероломной, саму по себе любовь Шуша забывала представить. Она думала — с этим все сложится как надо, лишь бы мама улыбалась…

Мама, пенсионерка-сторож, была на дежурстве, а любовь напомнила бормашину вкупе с врачом-практикантом. Запах бабочки улетучился, мужчина пахнет мужчиной, а совсем не бабочкой. В ногах — железо и судорога, и одно желание — держать руку на всякий случай на месте фигового листочка, не дай бог опять… Любить надо под наркозом, рыдала Шуша. За невинными играми иногда следуют пренеприятнейшие наказания.

Кто ж знал, что, назвавшись груздем, обычно полезают в кузов. По желанию, а порой и насильно. Вот тебе и наука на будущее, «мои первые книжки»…

Исповедником снова оказался Миша, между прочим, начинающий психотерапевт, уже не просто родственник в трениках. Миша гладил Шушу по плечу и гордился правильным выбором своего профиля — раз уж с ним так откровенничают семнадцатилетние недотепы. Он торжественно вынес на помойку колготки-сеточки, которые сдергивал с Шуши господин N, — дабы вещи не тревожили лишний раз воспоминаниями. Сбегал в кондитерский, принес теплых булочек с маком и толстой глазурью, которую так сладко слизывать с губ, печенье «курабье», сироп из шиповника, реланиум. Было очень вкусно и тихо. Эмма с двухлетней Анечкой уехала к Луизке. Можно было уснуть со слезами на зубах и воротнике.

О господине N решено было забыть на время, а забыли, разумеется, навсегда. И все же как не поплакаться о будоражащем событии главному человеку — Роме. Однако он совершенно не впечатлился, это был повод для новой обиды. А ведь наклевывалась весна, нужда и в господине, и в слуге…

Очень кстати тогда Эмма с Анечкой уехала в Бухару, оставив в распоряжение Шуши целую комнату. К тому времени Виктория Аароновна с честью почила, и ее комната милостиво отошла Мишиному семейству. В комнате всегда пахло сумерками и рассыпанными по полочкам серванта сахарными песчинками. Рома перед выездом из своего пригорода всегда звонил и душился ядовитым одеколоном, Рома — Мишин антипод… Впрочем, родство по матери и отцу скорее готовит почву для различий, чем для сходства. Миша — коренастый любимец соседок и однокурсниц; глаза быстрые, не знающие поражений. Рома хотя и младший, но строгий, всегда в костюме и водолазке, что казалось Шуше смешным и нелепым. Сама она всегда носила джинсы, зимой — еще школьное пальто из «чебурашки», над волосами особенно не колдовала, висят до пояса — и пусть висят. Единственно что — мама приучила — не могла без серебряных побрякушек — сережек-оберегов, колец из старинных запасов и Эмминого приданого.

«Сверкаешь, как наложница вашего местного эмира», — то ли в шутку, то ли всерьез льстил Рома. А Шуша, чтобы поинтересничать, сразу ему историю о том, как эмир лечился от сифилиса толпами наложниц. Такой был древний способ — лечиться от казусов любви любовью в астрономических дозах. Рома, привыкший занудствовать, доискиваясь правдоподобия, немедленно озадачивался и забрасывал вьедливыми вопросами. Мол, а вылечился ли эмир, а как же бедные наложницы и существуют ли медицинские заключения… Шуша давилась чаем от хохота, представляя эмира в очереди к гинекологу. «К урологу», — вежливо поправлял Рома…

Следующим номером программы иногда было музицирование. Подтянув манжеты и привычно подняв челюсть Мишиного пианино, Рома играл Бетховена. Вся планета колышется в такт клавишам ученичков, мусолящих «Лунную» и готовых разрыдаться в «К Элизе». А на самом деле «К Терезе». Или — к Александре, имя подставляется любое, как в графе анкеты. И в каждый божий момент длинного, как Вселенная, времени на Земле — а, может, и еще где — кто-то плачет, наслушавшись Бетховена. И иже с ним.

Обниматься и пробовать друг друга на вкус они начинали еще за столом, когда оставался последний ломтик шоколадки «Сказки Пушкина». После в ход шли медленные кассеты с шепчущимися зарубежными голосами, но танцы расцветающей сакуры длились недолго. Рома стремился скорее провальсировать к кровати, и лицо его становилось просительным и торопливо-нежным. Кудряшки склеивались, пальцы чуточку дрожали, и редкая податливая щетина лезла в Шушины поры…

А она, воображая себя в экстазе и так и не успевая в этом экстазе побывать, шептала по несуществующей ошибке: «Мишшша…» Рома терялся и забывал спросить, в чем дело.

А Шушу просто одолевала чехарда кадров — от недосыпа и страха опоздать на «Печатный». Она могла вдруг окунуться в дни Эмминых родов, торжественные и тяжеловесные, как органная фуга. Свадьбы, роды и похороны неумолимо схожи, и особенно печально выскальзывала в эти дни из телефонного справочника папина фотография. Пока Эмма лежала в роддоме, Миша часто приходил пьяным и веселым, как молодой жеребец, пел «Я — институтка, дочь камергера…» под расстроенные клавиши и выдумывал поводы для отлынивания от учебы. В роддом к Эмме он проник играючи: Шуша ждала внизу, а Миша в белом халате подошел к дежурной сестре и доверительно представился: «Я — доктор Аграновский. Мне никто не звонил?» Сестра кокетливо протянула: «Никто-о», — а Миша бодро зашагал к Эмминой палате.

Эмма вернулась домой бледная и тут же отдала глазастый сверточек Шуше. Та застыла от великой ответственности, как если бы ей вручили новорожденного Христа.

«А будет у меня и свой ребенок…» Здесь фантазия благоговейно говорила «стоп». Теперь будущий ребенок виделся уже яснее, ибо походил на спящего Рому. Только от Ромы — вот и весь огонь тела к телу, вот и утро лепится к стеклу озябшим воробушком. И Шуша садится на постель у стеночки, а Ромкина рука бесчувственно сползает по ее спине. И раз целую ночь по-семейному в одной постели, значит, любовники, значит, любовь наконец-то наступила, уж сколько ее Шуша ждала со времен школьных тесных танцулек…

На «Печатном» сделали сюрприз простым смертным — устроили лотерею с призами. Шуша, зевая, надумала участвовать и выиграла назло всем директоршам французский парфюм. «Настоящий», — озадаченно констатировала Комариха, вертя в руках бутылек. После смены Шушу поймала Ирка и сверкнула авантажной улыбкой. «Может, продашь… ты ж не пользуешься этим…» Шуша затаила обидку. Почему это она не пользуется? А для Ромы… Ирка, вероятно, думает, что только для нее весна и пикантные встречи, и духи в парижских пузырьках польского и настоящего разлива… Ирку духи не спасут, их все равно заглушит запах крепленых вин, злилась Шуша про себя и прямо на улице надушилась своим выигрышем, и стала как новенькая. Достаточно жалости к врагу — и злость исчезнет. От Ирки пахло пришедшей на порог старостью и безрадостным стажем на «Печатном». Шуша никогда так суетно стареть не будет. А духи Ирка хотела выманить по дешевке, одурачить Шушу.

Лучше не думать обо всем этом, хотя уж непременно мысль липкая, как жвачка, не оставит тебя в покое до ближайшего оживленного перекрестка. Лучше думать о Надьке, которую она сейчас навестит — та уже давно выздоровела после ангины, но прилежно тянет благословенные деньки больничного. У нее всегда вкусно кормят, в вазочке — арахис в шоколаде, различные там обожаемые «Коровки» и «Раковые шейки», может быть, даже Надькина бабушка испекла вишневый торт, а может, и просто выставят Шуше на растерзание банку сгущенки, в которую можно будет макать ореховые печенюшки.