1812. Полководцы Отечественной войны - Владимир Бояринцев

И здесь необходимо опять дать слово Л. Н. Толстому:

– Событие это – оставление Москвы и сожжение её – было так же неизбежно, как отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.

Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли… происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту пойти на то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя своё имущество, беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.

Сознание того, что так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы ещё в июле и начале августа, показали, что они ждали этого…

Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего… Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожжённой (болшой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и свершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа.

В. Скотт: «Московский пожар был столь опустошителен, столь важен по своим последствиям, столь опасен по минуте, в которую он начался, что почти все очевидцы приписали его высокому, хотя и ужасному действию патриотической твёрдости россиян, их правительства и в особенности губернатора Ростопчина… Все французские офицеры продолжают доныне приписывать людям, от него на сие употреблённым.

С другой стороны, многие отличные судьи вероятностей подобного события приводят убедительные доводы того, что Москва подверглась жребию оставленного города, которые почти всегда бывают сожигаемы и разграблены».

«Кто сжёг Москву?», – задал вопрос современник тех событий и сам же ответил на него: Тот, кто имел на это право, тот, кто жёг, начиная со Смоленска, все свои города, сёла и деревни и даже поспевший в поле хлеб, лишь только проходили русские войска, и приближался неприятель, – русский народ в лице всех сословий и состояний, не исключая и лиц, облечённых правительственной властью».

А. Валлоттон («Александр I») пишет, что когда французы начали отступление из Москвы, их путь пролегал мимо имения Ростопчина, лежащего в руинах, а на большой доске было написано по-французски: «Восемь лет я украшал эту местность и счастливо жил здесь в кругу своей семьи. Местные жители, числом 1720, покинули её при вашем приближении, и я поджигаю дом, дабы не осквернило его ваше присутствие. Французы! Я оставил вам в Москве два моих дома с обстановкой на полмиллиона рублей. А здесь вы найдёте только пепел…».

Наполеон счёл нужным послать эту доску в Париж, где она неожиданно вызвала не возмущение, а восхищение.

О событиях, связанных с оставлением Москвы очень хорошо говорится в патриотической басне И. А. Крылова «Ворона и курица». В ней отразилась жизненная ситуация: часть высшего дворянства обожествляла Наполеона, наиболее романтично настроенные её представители ожидали, что император отменит крепостное право, а некоторые надеялись, что под французами жить будет не хуже, и предполагали договориться с врагом.

Эта атмосфера передана в басне, где «беседуют» две московские жительницы – ворона и курица:

Когда Смоленский Князь,Противу дерзости искусством воружась,Вандалам новым сеть поставилИ на погибель им Москву оставил,Тогда все жители, и малый и большой,Часа не тратя, собралисяИ вон из стен московских поднялися,Как из улья пчелиный рой.Ворона с кровли тут на эту всю тревогуСпокойно, чистя нос, глядит.А ты что ж, кумушка, в дорогу? —«Ей с возу Курица кричит. —Ведь говорят, что у порогуНаш супостат».«Мне что до этого за дело? —Вещунья ей в ответ. – Я здесь останусь смело.Вот ваши сёстры – как хотят;А ведь Ворон ни жарят, ни варят:Так мне с гостьми не мудрено ужиться,А может быть, ещё удастся поживитьсяСырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»Ворона подлинно осталась;Но вместо всех поживок ей,Как голодом морить Смоленский стал гостей —Она сама к ним в суп попалась.

Так часто человек в расчётах слеп и глуп.За счастьем, кажется, ты по пятам несёшься;А как на деле с ним сочтёшься —Попался, как ворона в суп!

И. В. Скворцов пишет:

«Генерал-губернатор Ростопчин приказал уничтожить все запасы хлеба и провианта, которых не успели ещё вывезти, жечь на Москва-реке все барки с казённым и частным имуществом и т. д., чтобы на первых же порах поставить врага в тяжёлое положение от недостатка продовольствия».

В Москве представители «цивилизованной» Европы вели себя как мародёры, грабители, насильники и убийцы: не проходило ночи без нескольких убийств, остававшихся совершенно безнаказанными, в том смысле, что французская администрация не реагировала на них. Но из позднейших свидетельств известно, что «ожесточение народа», оставшегося в Москве, неоднократно выражалось в том, что жители подстерегали напившихся французов и убивали их.

Наполеон в ожидании мира

Печальное известие о гибели Москвы не поколебало решимости императора Александра продолжать войну и не вступать с неприятелем в переговоры.

Письмо Наполеона Александру I от 20-го сентября из Москвы, в котором он снимал с себя ответственность за сожжение столицы, было оставлено без ответа. Кутузову было воспрещено вступать в переговоры о мире.

Александр I в ответ на донесение о занятии Наполеоном Москвы сказал: «Если у меня не останется ни одного воина, я созову моё верное дворянство и добрых поселян и сам буду предводительствовать ими. Истощив все усилия, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подпишу постыдные условия. Наполеон или я, я или он, но вместе мы царствовать не можем».