Скверное время - Габриэль Маркес

— Вот видите, доктор, — сказал он с улыбкой, — даже дверь без Божьей помощи не открыть.

— Или без карманного фонарика, — улыбнулся в ответ доктор. Он повернул ключ в замке, а потом повернулся к падре Анхелю. В сумерках тот казался расплывчатым багровым пятном.

— Минутку, падре, — сказал доктор. — Мне кажется, у вас шалит печень. — И взял его за локоть.

— Вы так считаете?

В небольшой приемной врач включил свет и всмотрелся в лицо священника, скорее просто с человеческим сочувствием, чем с профессиональным интересом. Затем он открыл забранную металлической сеткой дверь и зажег свет в кабинете.

— Не будет лишним, падре, если минут пять мы уделим вашему телу, — сказал он. — И давайте-ка проверим ваше давление.

Падре Анхель спешил, но, повинуясь настояниям врача, прошел в кабинет и закатал рукав.

— В мое время, — сказал он, — никаких приборов не было.

Доктор Хиральдо поставил напротив него стул, сел и стал прилаживать тонометр.

— Сейчас тоже ваше время, падре, — сказал он с улыбкой, — не надо старить себя.

Пока врач смотрел на показания тонометра, священник рассматривал помещение тем бездумно-праздным взглядом, каким и осматривают обычно врачебные кабинеты. На стенах висели уже пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с покрытой синими язвами щекой и картина, на которой врач оспаривает у Смерти обнаженную женщину. В глубине — шкаф, заполненный пузырьками с надписями, перед шкафом — железная больничная койка, выкрашенная в белый цвет. У окна — застекленный шкаф с инструментами, рядом еще два — набитые книгами. Резко пахло медицинским спиртом.

Доктор Хиральдо закончил измерять давление; на лице его не дрогнул ни один мускул.

— В кабинете не хватает святого, — пробормотал падре Анхель.

Врач скользнул взглядом по стенам.

— Не только в кабинете, — ответил он. — Во всем городе.

Спрятав тонометр в кожаный футляр, доктор резко закрыл его и сказал:

— К вашему сведению, падре, давление у вас прекрасное.

— Я так и полагал, — отозвался священник. А потом удивленно добавил: — Никогда в октябре я не чувствовал себя так хорошо.

Он стал медленно спускать рукав. Его сутана с заштопанными краями, рваные туфли и грубые руки с ногтями, напоминающими по цвету обожженный рог, лучше всяких слов говорили о крайней бедности святого отца.

— Тем не менее, — возразил врач, — ваше самочувствие меня беспокоит: надо признать, для такого октября, как нынешний, ваш образ жизни не подходит.

— Господь наш взыскивает с нас, — сказал падре.

Повернувшись к священнику спиной, врач посмотрел в окно на темную реку.

— Я задаюсь вопросом: до каких пор? — сказал он. — До каких пор будет продолжаться это противное Богу дело — беспощадное подавление в людях их чувств на протяжении уже стольких лет, — а ведь надо признаться: под прессом насилия все остается по-прежнему.

И после долгого молчания снова спросил:

— А не считаете ли вы, что в последние дни плоды вашего неустанного труда погибают?

— На протяжении всей моей жизни каждую ночь я прихожу к подобному итогу, — ответил падре Анхель. — Поэтому знаю: на следующий день я должен отдать своему делу еще больше сил.

Он встал.

— Уже, наверное, шесть, — сказал падре, собираясь уйти.

Не отходя от окна, врач простер к нему руку, словно хотел задержать его, и сказал:

— Падре, мой вам совет: в одну из ночей положите руку на сердце и честно спросите самого себя, а не помогаете ли вы нравственности так же, как примочки покойнику?

Падре Анхель не смог скрыть охватившее его волнение.

— На смертном одре, — сказал он, — вы, доктор, узнаете, сколько весят ваши слова. — Он попрощался и тихо затворил за собой дверь.

Сосредоточиться на молитве падре был уже не в силах. Когда он закрывал церковь, подошла Мина и сказала, что за два дня в мышеловку попалась всего лишь одна мышь. Но падре полагал: пока Тринидад больна, мыши настолько расплодились, что могут подрыть стены церкви. Хотя Мина расставляет мышеловки, кладет отравленный сыр, отыскивает мышиный помет и заливает асфальтом норки, которые помогает ей находить сам падре.

— Вложи в свою работу хоть немного веры, — сказал падре, — и мыши сами, как ягнята, пойдут в мышеловки.

Падре долго ворочался на голой циновке, прежде чем уснул. Измученный бессонницей донельзя, падре вдруг со всей ясностью осознал: слова врача вызвали в его сердце горькое чувство поражения. Душевная смута, суматошная беготня по церкви и пугающая реальность комендантского часа, словно сговорившись друг с другом, с неодолимой силой бросили его в водоворот самого страшного воспоминания.

Его, только что приехавшего в город, разбудили среди ночи и попросили причастить Нору Хакоб. В спальне, в которой уже ощущалось дыхание смерти, где не осталось уже ничего, кроме распятия над изголовьем кровати и пустых стульев у стены, он услышал трагическую исповедь, рассказанную спокойно, просто и подробно. Умирающая призналась: ее муж Нестор Хакоб не был отцом дочери, которую она только что родила. Падре Анхель согласился отпустить грехи, только если она повторит исповедь и покается в присутствии мужа.

X

Хозяин цирка командовал, а работники выдергивали из земли стойки, — и наконец купол, с жалобным свистом — так воет ветер среди деревьев, — медленно опал. К утру все было уже упаковано; восседая на сундуках и баулах, женщины и дети завтракали, а мужчины грузили зверей на баркасы. Когда суда дали первый гудок, лишь следы от очагов на голом пустыре говорили о том, что городок посетил какой-то доисторический зверь.

Алькальд не спал. Сначала он наблюдал с балкона, как грузится цирк, потом сошел вниз и присоединился к бурлящей на пристани толпе; он был в военной форме, глаза его от недосыпания были воспалены, а лицо покрывала двухдневная щетина. Хозяин цирка увидел его с крыши баркаса.

— Счастливо оставаться, лейтенант, — крикнул он ему. — Оставляю вам ваше королевство.

Он был в широком блестящем одеянии, придававшем его округлому лицу нечто жреческое. В кулаке зажат хлыст.

Алькальд подошел к краю пристани.

— Сожалею, генерал, — разводя руками, ответил он тоже шутливо. — Только будьте так любезны, скажите: почему вы уезжаете? — Алькальд повернулся к толпе и выкрикнул:

— Я аннулировал договор, потому что он отказался дать бесплатное представление для детей.

Прощальный гудок судов и шум двигателей заглушили ответ хозяина цирка. От воды пахнуло поднятой со дна тиной. Хозяин цирка подождал, пока баркасы не развернутся на середине реки, и тогда, навалившись всем телом на борт и сложив ладони рупором, он прокричал как только мог громко:

— Прощай, полицейский выблядок.

Алькальд и глазом не моргнул. Подождал, не вынимая рук из карманов, пока не стихнет шум двигателей, потом, улыбаясь, прошел через толпу и вошел в лавку сирийца Моисея.

Еще не было и восьми. А сириец уже начал убирать выставленный у дверей товар.

— Похоже, и вы уезжаете? — спросил алькальд.

— Ненадолго, — глядя на небо, ответил сириец. — Скоро будет дождь.

— По средам дождя не бывает, — заверил алькальд.

Облокотясь о прилавок, он наблюдал за тяжелыми дождевыми тучами, повисшими над пристанью; сириец убрал товар и велел жене принести кофе.

— Если и дальше так пойдет, — вздохнул алькальд, словно говорил сам себе, — нам придется просить людей взаймы у других городков.

Алькальд пил кофе маленькими неторопливыми глотками. Еще три семьи только что уехали из города. За неделю, по подсчетам сирийца Моисея, из городка уехали уже пять семей.

— Рано или поздно вернутся, — заверил алькальд. Он стал внимательно разглядывать кофейную гущу на дне чашки, а затем, словно думая о чем-то ином, добавил: — Куда бы они ни уехали, им все равно не забыть, что их родные зарыты в этой земле.

Несмотря на прогноз алькальда, вскоре на город обрушился ливень — начался настоящий потоп, и алькальду пришлось остаться в лавке сирийца. Дождь кончился, и алькальд пошел в полицейские казармы, там он увидел сеньора Кармайкла: промокший до последней нитки, он сидел на скамейке посредине двора.

Алькальд заниматься им не стал. Выслушав рапорт дежурного, приказал открыть камеру, где Пепе Амадор, лежавший ничком на кирпичном полу, казалось, спит крепким сном. Он перевернул тело юноши ногой и посмотрел с тайным состраданием на изуродованное побоями лицо.

— Сколько дней он не ест? — спросил алькальд.

— С позавчера.

Алькальд приказал поднять его. Трое полицейских, подхватив юношу под мышки, проволокли его через камеру и посадили на бетонную скамью, вделанную в стену в полуметре от пола. Там, где только что лежал Пепе, осталось влажное пятно.