Боулинг-79 - Анна и Сергей Литвиновы

– Ну, приятное я сновидение? – промурлыкала девушка.

– О да! – прохрипел Валерка. – Иди ко мне скорей.

Все уже было забыто: и Дрезден, и ее измена – ему хотелось лишь одного: обладать ею.

– О-о, заветные сны так скоро не сбываются, – прошелестела она. – Для начала смотрящему сон надо немного помучиться.

Тут он, наконец, не выдержал, вскочил с койки и с хриплым, нечленораздельным ревом бросился на нее. Но Лиля встретила его отнюдь не шутейным ударом острого кулачка под дых.

– Лежать, я сказала! – взвизгнула она.

Валерку от ее удара пронзила столь острая боль, что он на несколько секунд даже забыл о своем желании.

Девушка опять побеждала в любовном поединке. Юноша растерянно присел на кровать.

– О, да ты не раздет! – игриво промурлыкала партнерша по сладкой игре. – Ты в трусах? Фи! Кто же смотрит эротическое сновидение одетым? Ты перепачкаешь все трусики. Ну-ка, живо снимай!

Валерка быстро и охотно сдернул с себя трусы. Плоть его дыбилась так, что казалось, одно прикосновение, и…

– Ложись, я тебе сказала. Ложись в кроватку, непослушный мальчик. Иначе твой сон убежит, и ты не получишь ничего.

Лиля тоже тяжело дышала – то ли от игры, то ли от возбуждения, то ли от сознания собственной власти над молодым мужчиной. И он опять лег навзничь, не сводя с нее глаз, с дичайшим трудом преодолевая желание броситься на нее и для верности заложив руки за затылок.

И тогда она, наконец, подошла к нему, и опустилась перед кроватью на колени, и взяла его плоть – подрагивающую от вожделения, словно туго натянутая стрела лука – своими прохладными пальчиками. Он застонал. А она наклонилась и мягчайшими губами коснулась инструмента сладкой пытки и величайшего наслаждения. Он почти закричал. А Лиля, крепко держа набухшую до крайней степени плоть у основания, несколько раз наклонилась над ней, вбирая ее в себя и лаская языком. И тут Валерка не выдержал. Вместе с криком, извергшимся из его легких, извергся и он сам. Сладчайшая агония продолжалась пару секунд – а, может, вечность. В голове будто вспыхивали огни фейерверка, разрывались сладкие бомбы. А потом все вдруг – в один момент, как всегда бывало – кончилось, и пришла неслыханная трезвость, и он увидел перед собой на полу на коленях Лилю, и она крепко держала пальчиками его выстрелившее орудие, и его ноги, и ее щеки, и простыня были мокрыми.

– Тебе повезло, мой мальчик, – ласково прошептала девушка. – Ты досмотрел свой сон до конца. А теперь ночная фея уходит.

– Нет! – вскрикнул он, вскочил с кровати (опять раздался перепев пружин), схватил Лилю за плечи, стал гладить по волосам и целовать губы, ставшие необыкновенно мягкими. – Нет! Ты не уйдешь! Ты останешься со мной! На всю ночь! Навсегда!

Под своими руками он чувствовал, как разгорелось ее лицо, она чуть прерывисто дышала и по-джокондовски улыбалась.

– А ты заслужил целую ночь? – с сексуальным придыханием пропела она.

– Да! Да!

И он уложил ее на себя, и почувствовал, как его коснулась прохлада ее больших грудей, и под руками чувствовал изгиб ее бедер, и она поцеловала его в губы, и он понял, что снова готов на подвиги. В страстном желании отплатить ей за свое неслыханное наслаждение он стал покрывать поцелуями ее грудь, живот, опускаясь все ниже.

– Ох, – прошептала она.

Все было прощено: измены, Дрезден, Володька… Почему-то именно такое ее явление – без объяснений, договоренностей, неожиданное, как пожар, опять примирило его с ней… Она снова вернулась к нему, и он опять горел и изнемогал от любви в ее объятиях.

…А на исходе этой шалой ночи, когда оба провалились в глубокий, словно пещера, сон, а потом одновременно от него очнулись, Валерка, держа ее в объятиях и глядя ей прямо в глаза, спросил:

– А, может, ты ошиблась? Ты приходила – к нему? К моему соседу?

Но она, не отводя глаз, очень серьезно ответила:

– Нет. Я пришла только к тебе.

Пару лет назад

Лилька позвонила ему, когда он отсыпался после суток на стоянке.

– У меня мало времени, слушай внимательно, – с места в карьер начала она.

Валерка спросонья не узнал ее.

– Кто это?

– Ой, да ты что, спишь там? – расхохоталась она. – Или выпимши?

– Выпимши, выпимши, – пробурчал Валера. – Я ж тебе говорил: я завязал двенадцать лет назад. Или не говорил?

– Молоток, – бросила она, совсем в духе их студенческой юности. – А теперь слушай. Завтра у тебя запись в восемь ноль-ноль. Утра. Значит, в Останкине нужно-быть в семь. Инструктаж, грим, репетиция… Ну, ты же старый артист (в смысле опыта, конечно), ты меня понял…

Валерка проворчал:

– А раньше не могли съемку назначить?

– Не бурчи, звезда!.. Мы по шесть программ в день пишем. Люди с шести утра до трех ночи на ногах. Теперь, что ты наденешь?

– Ну, не знаю… Костюм, наверное…

– Ни в коем случае, – отрезала она. – Костюм совершенно не в твоем стиле.

– Ну, тогда джинсы…

– Тоже – нет. Джинсы на экране плохо смотрятся. Надевай простые брюки. И рубашку с распахнутым воротом и без всяких галстуков. И с длинным рукавом.

– Как с длинным? Ведь тридцать градусов жары!

– Ну и что? В эфир программа может осенью пойти. Будешь выглядеть, как дурак, в летней маечке.

– Хорошо, – пробурчал он.

Валерка уже жалел, что связался с телевидением. Но не хотелось делать обратный ход. К тому же его участие в программе давало ему шанс еще раз увидеться с Лилей. Хотя он понимал: они, конечно, теперь не пара. Совсем не пара. И шансов на то, чтобы между ними что-то повторилось – ноль целых ноль десятых. Но все равно – а вдруг?.. Лиля продолжала наставлять его:

– Рубашку надевай ни в коем случае не белую…

– Почему?

– Будет бликовать в камеру… Синюю тоже не надо… А то сольешься с фоном… И красную не надевай. Этот цвет убивает лицо, особенно возрастное.

– Что ж тогда?

– На радугу на досуге посмотри. Там еще большой выбор остался… И возьми с собой – обязательно! – запасную одежду. Вдруг придется играть две передачи. Надо будет переодеться. Чтобы зрители думали, что между двумя записями действительно неделя прошла…

– Зачем такие заморочки?! Я не уверен, что вообще играть буду!

– А ты верь. Верь в себя – и все получится.

– Да уж.

– Ладно, у меня еще полно дел.

– Постой!

– Что?

– Слушай, Лилька, а давай вместе сходим куда-нибудь. Вдвоем.

Она кокетливо пропела:

– Куда, например?

– Ну, не знаю…

Валерка смешался. С того момента, как он последний раз ходил в ресторан, прошла целая вечность – лет десять.

– Может, в «Ёлки-палки»?.. – неуверенно предложил он.

Она расхохоталась.

– Подумать только, «Ёлки-палки»!

– А что я не так сказал? – ощетинился Валерка.

– Ладно, не обижайся. У меня другая идея. Если ты вдруг выиграешь (а ты можешь выиграть), поведешь меня в ресторан – но по моему выбору. Идет?

– Запросто. Тем более что вряд ли я выиграю.

– Ну, а не выиграешь, я приглашу тебя в кафе. Чтобы компенсировать твои моральные и материальные издержки. Только не завтра, а дней через пять, когда весь этот дурдом с записью программ закончится. Договорились?

– Идет.

– Все, привет семье.

Лиля положила трубку.

В ее кабинете уже давно, почти с самого начала разговора, торчала редакторша по игрокам, глупышка Настена. Лиля вела разговор, не стесняясь ее присутствия. Володя научил ее не чураться своих рабов. И уж тем более рабынь.

Но идиотка Настена сама могла – услышав, что разговор начальницы носит личный характер, – взять и выйти. А она, наоборот, торчала, раззявив рот. Да и по окончании разговора продемонстрировала свою глупость (или, может, напротив, утонченную хитрость?):

– Ой, Лилечка Станиславовна, а зачем вы сами игрока инструктировали? Это ж моя работа.

Лиля сделала вид, что не заметила реплики. Нахмурилась.

– Где, Настена, списки завтрашних игроков?..

…А Валерка, нажав на «отбой», обнаружил себя стоящим в одних трусах босиком на голом линолеуме в кухне – настолько он был увлечен разговором с Лилей.

Окна Валеркиной съемной квартиры выходили на север, и солнце в них никогда не попадало. Летом это было благом.

Он стоял и смотрел, как во дворе в мусоровоз грузят контейнеры.

И как ребятишки гоняют мяч внутри хоккейной коробки. Пыль стояла столбом, однако многие парни все равно были в футболках с надписями Рональде, Креспо, Жо.

Жизнь промчалась в одну секунду, подумал Валера. Как и не было ее. Пролетела со скоростью курьерского поезда. Сверхзвукового самолета.

И оказалось, что за двадцать пять последних лет ему особенно и вспомнить-то нечего. Все эти годы жизнь его била и плющила, испытывала на излом. А он сражался с ней. Изворачивался и сопротивлялся. Дрался за нее. Сначала ради семьи. Потом, когда семьи не стало – ради дочки. И в меньшей степени, для себя. И не потому, что очень уж самого себя любил, а из элементарного инстинкта самосохранения.