Hi-Fi - Ник Хорнби

Я пожимаю плечами:

– Наверно, тебе это казалось правильным.

– Наверно. Но я не помню почему.

Я мог бы сегодня переспать с ней, и такая перспектива меня не пугает. Разве существует лучший способ изгнать демонов отвержения, чем трахнуть ту, что тебя отвергла? Но, с другой стороны, вышло бы так, что я занялся сексом не с конкретным человеком, а со всем унылым миром одиноких. Мы отправились бы к ней домой, и там оказалась бы кошка, которая в самый ответственный момент вскочила бы к нам в постель, и нам пришлось бы прерваться, пока Сара не загонит ее на кухню и не запрет. А потом нам, наверное, пришлось бы слушать ее пластинки «Юритмикс», и выпивки бы у нее не нашлось. И не было бы простодушных заходов в духе Мэри Ласалль, что, мол, женщины тоже имеют право хотеть этого самого; а были бы телефонные звонки, и замешательство, и раскаяние. В общем, я решаю не спать с Сарой – разве что в течение вечера я с предельной ясностью пойму, что за всю оставшуюся жизнь мне никто, кроме нее, не подвернется, однако такого озарения на меня не нисходит. Если вспомнить, с похожих соображений начался когда-то наш с ней роман. По сходным же соображениям она предпочла мне Тома. Она тогда все рассчитала, прикинула шансы, сделала верную ставку и ушла. И то, что сейчас она хочет снова попытать счастья, слишком многое говорит и обо мне, и о ней самой: ей тридцать пять, и она думает, что жизнь уже не предложит ей ничего лучше того, что у нее есть сегодня вечером, лучше пиццы и давнишнего приятеля, от которого она и раньше-то с ума не сходила. Это довольно мрачное заключение, но совсем не трудно понять, как она к нему пришла.

Я не решаюсь продолжать разговор на эту тему. Я не держу на нее зла и даже рад, что это она меня бросила, а не наоборот. Мне и без того есть в чем себя винить. Мы немножко болтаем о том о сем: про кино – она обожает «Танцы с волками»,[67] а в «Бешеных псах» ей не нравится звук – и про работу, и чуть больше про Тома, и немножко про Лору, про которую я говорю только, что наши с ней отношения переживают не лучшую пору. Она приглашает меня зайти, но я отказываюсь, и мы дружно соглашаемся, что отлично провели вечер и что надо бы это как-нибудь повторить. Теперь осталась только Чарли.

20

– Как продвигаются ваши эксперименты? Все расширяете рамки поп-традиции?

Барри бросает на меня сердитый взгляд. Он терпеть не может, когда его спрашивают про группу.

– И что, они работают с тем же материалом, с каким хотел ты? – невинно интересуется Дик.

– Мы, Дик, не «работаем с материалом». Мы исполняем песни. Свои песни.

– Понял, – говорит Дик. – Извини.

– Надо же, Барри, – вступаю я. – И на что эти ваши песни похожи? На «Битлз»? На «Нирвану»? Или на «Папа Абрахам энд Смёрфс»?

– Непосредственно повлиявшие на нас исполнители тебе, скорее всего, незнакомы.

– Ну а вдруг?

– У нашей музыки в основном немецкие корни.

– Типа «Крафтверка», что ли?

Он смотрит на меня с сочувствием:

– М-м, едва ли.

– Кто же тогда?

– Ты о них не слыхал, Роб, так что помолчи.

– Хоть одно название.

– Нет.

– Хотя бы первые буквы назови.

– Нет.

– Да ты сам небось не знаешь.

Он топает вон из магазина. Это универсальный ответ. Мне слегка неудобно, но Барри просто необходимо время от времени как следует приложить.

Она в Лондоне. В справочной я узнаю номер ее телефона и адрес – она живет конечно же на Лэдброук-Гроув.[68] Я звоню, но держу трубку в дюйме от рычага, чтобы успеть бросить ее, если ответит кто-то другой. Отвечает кто-то другой. Я бросаю трубку. Минут через пять я предпринимаю новую попытку, но на этот раз подношу трубку чуть ближе к уху, и мне удается разобрать, что на том конце не человек, а автоответчик. Но я все равно нажимаю на рычаг. Я еще не готов слушать ее голос. На третий раз я выслушиваю сообщение; на четвертый оставляю на автоответчике свое. Мне становится странно при мысли, что все десять лет я мог сделать это в любой момент, но ее образ невероятно раздут моим воображением, и мне кажется, что жить она должна где-нибудь на Марсе, а попытки связаться с нею обойдутся в миллионы фунтов и займут не один год. Она инопланетянин, призрак, миф, а не живой человек, у которого есть автоответчик, набор посуды для китайской кухни и проездной на метро.

Голос у нее вроде бы стал старше, а выговор пофешенебельнее – Лондон сгладил ее прежнюю бристольскую картавость, – но это, без всякого сомнения, она. Она не говорит, что живет не одна, – то есть не то чтобы я ожидал, что в сообщении на автоответчике будут в подробностях изложены обстоятельства ее личной жизни, но я не слышу ничего типа «Ни Чарли, ни Марко сейчас не могут подойти к телефону» или, знаете, чего-нибудь в этом роде. Нет, только «Никого нет дома. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Я называю свое имя, и фамилию тоже, свой домашний телефон и говорю, что, мол, давно не виделись и все такое.

Она не перезванивает. Через пару дней я звоню снова и наговариваю то же самое. Опять ничего. Вот теперь-то я понимаю, что такое бросить по-настоящему: это когда даже десять лет спустя она не желает тебе перезвонить.

В магазине появляется Мэри:

– Привет, ребята.

Дик с Барри демонстративно удаляются, оставив меня на произвол судьбы.

– Пока, ребята, – говорит она им вслед и пожимает плечами.

Потом пристально всматривается мне в глаза.

– Ты что, избегаешь меня? – Она притворяется разгневанной.

– Нет.

Она хмурится и склоняет голову набок.

– Честно. Как я мог тебя избегать, если даже не знал, где ты была эти дни.

– В таком случае ты смущаешься?

– О да, еще как.

Она смеется:

– Не стоит.

Так вот, значит, чем чревата ночь с американкой – назойливым дружелюбием. Ни одна приличная английская женщина не приперлась бы сюда после единственной проведенной вместе ночи. У нас понимают, что о подобных эпизодах, как правило, лучше поскорее забыть. Но Мэри, я так полагаю, хочет обсудить ту ночь, разобраться, что мы с ней сделали не так; может быть, она намеревается отвести меня в группу коллективной психотерапии, где собираются пары вроде нас, у которых тоже не все сложилось в ночь с субботы на воскресенье. Наверно, нам предложат раздеться и восстановить ход событий, и тут-то я точно застряну головой в вороте фуфайки.

– Я зашла спросить, не хочешь ли ты вечером пойти послушать Стейка.

Естественно, не хочу. Нам с тобой, женщина, нельзя больше разговаривать, как ты этого не поймешь? Мы с тобой занимались сексом и поэтому должны отныне прекратить всякие контакты. У нас в стране такой закон. Если он тебе не нравится, вали туда, откуда приехала.

– Ага. С удовольствием.

– Знаешь, где находится Сток-Ньюингтон? Он там выступает. В «Уиверз армз».

– Да, знаю.

Я легко мог бы пообещать, а потом не прийти, но отлично понимаю, что приду.

И мы великолепно проводим вечер. Ее американский подход даже кажется мне разумным: то, что мы провели вместе ночь, вовсе не означает, что мы обязаны друг друга ненавидеть. Нам нравится, как выступает Стейк, а когда его вызывают на бис, Мэри выходит спеть вместе с ним (когда она поднимается на сцену, народ оглядывается сначала на то место, где она стояла, а потом на человека, стоящего рядом с тем местом, где она стояла, и мне от этого делается приятно). После концерта мы втроем едем выпить к ней домой и за выпивкой беседуем о Лондоне, об Остине, о музыке, но не заикаемся ни о сексе вообще, ни о давешней ночи, как если бы она была событием того же порядка, что и поход в индийский ресторан, то есть не требующим обсуждения и разбора. А потом я собираюсь уходить, и Мэри очень мило целует меня на прощанье, и домой я возвращаюсь с ощущением, что хоть с одной-единственной женщиной у меня складываются нормальные отношения, которыми, на фоне всех прочих, даже можно гордиться.

Чарли наконец звонит; она извиняется, что не откликнулась раньше, но ее не было в городе – она летала в Штаты, по делам. Я старательно притворяюсь, будто для меня подобные поездки – вещь обычная, хотя это, понятно, не так: мне случалось бывать по делам в Брайтоне, в Реддитче и даже в Норидже, но в Штатах – никогда.

– Ну как поживаешь? – спрашивает она, и долю секунды, не более того, но и этого могло бы хватить, я испытываю искушение прикинуться этаким бедненьким-несчастненьким: «Спасибо, Чарли, неважно, но ты не бери в голову. Летай себе по делам в Штаты, на меня внимания не обращай». К великой моей чести, я побеждаю соблазн и убедительно изображаю, что двенадцать лет, прошедшие с нашего последнего разговора, я ухитрился прожить полноценной человеческой жизнью.

– Спасибо, замечательно.

– Очень хорошо. Рада это слышать. Ты сам замечательный и достоин того, чтобы у тебя все было замечательно.