Маскарад лжецов - Карен Мейтленд

Зофиил в бешенстве обернулся к нему:

— Да пусть захлебнется! Нам только легче будет. Ты что, не понимаешь, что теперь нас тут долго не забудут? Если кто-нибудь заглянет в монастырь с расспросами, монахи вспомнят тебя и через год, и через два — и все по его милости! Второй раз мы из-за этого бездельника остаемся без крова — назавтра нас точно отсюда выгонят!

Родриго только сейчас понял, чем выходка Жофре грозит Сигнусу.

— Я даже не знаю, как просить прощения у тебя, Сигнус... у вас всех. — Он схватил бесчувственного Жофре за плечи и затряс. — I denti de Dio! И как у тебя совести хватило?! Ты же клялся мне после...

— Зря слова тратишь, — нетерпеливо перебил его Зофиил. — Сигнус в кои-то веки прав: пусть проспится, воспитывать его будешь завтра. Но тогда уж преподай ему урок, какой не скоро забудется. Слишком далеко зашел он на этот раз, такое нельзя спускать. Если не угомонится, скоро окажется на виселице, и виноват будешь ты.

На следующее утро Жофре отнюдь не ласково подняли с первыми лучами солнца. Он был бледен, жаловался на тошноту и головную боль, однако страдал совсем не так сильно, как хотелось бы Зофиилу, и уж куда меньше своих вчерашних собутыльников, не привыкших к чрезмерным возлияниям. Когда их вытаскивали из кельи, оба держались за голову и морщились от малейшего звука.

Допрос показал, что виновны все. Дело было так: вчера Жофре разговорился с тремя послушниками, из которых двое были новициями, то есть готовились принять обеты, а третий просто нес трудовое послушание в монастыре. Кто предложил сыграть в кости, так и не выяснилось — каждый указывал на другого. Так или иначе, сели играть. У Жофре были деньги, у послушников — нет, и они поставили раздобытое в кладовой вино. Сперва самую малость — не столько, чтобы пропажу заметили, и уж тем более не столько, чтобы опьянеть. Однако после первых глотков они утратили осторожность; ставки начали расти, походы в кладовую возобновились. Когда зазвонил колокол, призывая на поминальную службу, тот из новициев, который выпил меньше всех, благоразумно оставил игру, проник в церковь через боковую дверь и, пользуясь темнотой, присоединился к процессии в надежде, что его опоздание не заметят. Однако остальные продолжали играть и пить; они так захмелели, что не обратили внимания на колокол.

Допросив нимало не раскаивающегося Жофре, приор и наставник новициев отправились искать третьего послушника, который, надо думать, сейчас стоял где-то на коленях и от всей души молил Бога, чтобы его не разоблачили. Мы тем временем собирали вещи.

Можно было примерно догадаться, что ждет провинившихся. Мирянина-работника продержат с неделю в келье для отбывающих покаяние и выгонят из монастыря. В конечном счете он пострадает больше всех, поскольку работу и кров сыскать трудно. Что до новициев, их, скорее всего, посадят на хлеб и воду по меньшей мере на месяц, и уж точно вино они теперь увидят не скоро.

Жофре повезло, что приор хотел по возможности избежать огласки. Оно и понятно: приора и наставника новициев, допустивших такое безобразие, могли призвать к ответу как неспособных держать братию в узде. Поэтому он решил разобраться с провинившимися как можно тише и келейней. В противном случае Жофре мог бы предстать перед церковным судом и понести куда более суровое наказание, а так приор вполне удовлетворился тем, что Родриго сам накажет ученика.

Однако, если Родриго и собирался отчитать Жофре по всей строгости, он не торопился с упреками. Губы его оставались плотно сжатыми, несмотря на встревоженные взгляды Жофре, который, как и мы все, ждал неизбежного взрыва.

Мрачный, безмолвный отряд двигался в тот день за фургоном и Ксанф. Даже Зофиил не стал требовать, чтобы Сигнуса привязали к повозке — незачем было больше притворяться, будто он пленник. Как и прежде, выйдя из монастырских земель, мы оказались в почти безлюдном краю. Снова зарядил мелкий дождик, слышался лишь скрип колес да резкие крики грачей, отгонявших цаплю, которая, тяжело взмахивая крыльями, пролетела слишком близко от их гнезд. Мысль о новой ночевке под открытым небом повергала нас всех в уныние.

Река перед нами вздулась и встала вровень с берегами, но не разлилась, хотя видно было, что не сегодня-завтра это случится. Там, где ее пересекала дорога, берега расходились. Здесь из больших плоских камней был устроен брод, но мы не знали, можно ли им проехать: под бурой взбаламученной водой, несущей ветки и палую листву, дно разглядеть не удавалось. Сбоку от брода через реку был перекинут горбатый мостик, слишком узкий для нашей повозки, он годился только для пеших и конных.

Зофиил, поручив Осмонду держать Ксанф, посохом промерил воду.

— Быстрее и глубже, чем хотелось бы, но выбора нет. С самого монастыря мы не пересекли ни одной дороги, по которой мог бы проехать фургон. Или переправляться здесь, или возвращаться на много миль. И, — добавил он, покосившись на Жофре, — по милости нашего юного друга нас вряд ли приветят в монастыре, если мы двинемся обратно тем же путем.

Жофре угрюмо смотрел в землю.

— Двоим придется идти впереди Ксанф на расстоянии, как между колесами фургона, чтобы вовремя предупредить, если какой-нибудь из камней смыло. Лучше бы это был кто-нибудь, кто умеет плавать. Камлот? Сигнус?

Сигнус покачал головой.

— Я не умею.

Зофиил замахнулся на него палкой, так что юноше пришлось отклониться в сторону.

— Лебедь не умеет ни летать, ни плавать! А что же ты можешь?

— Я пойду, — вмешался Осмонд. — В детстве я не вылезал из речки, правда, Адела?

Она быстро глянула на него, и он внезапно покраснел, как будто сболтнул что-то лишнее.

— И я пойду, — тихо сказал Родриго. Это были первые его слова за весь день. — Я выше и крупнее камлота. Течению не так легко будет меня сбить.

— Спасибо, Родриго, что ты деликатно умолчал о главном — ты еще и куда младше меня.

Родриго отвесил учтивый поклон, но, вопреки обыкновению, не рассмеялся; история с Жофре явно его терзала. По всему было видно: чем скорее он выместит на мальчишке свой гнев, тем лучше.

Наригорм спрыгнула с передка фургона, Зофиил полез внутрь посмотреть, надежно ли закреплены ящики, а вот Аделе пришлось ждать, пока Осмонд поможет ей спуститься на землю. Живот ее так вырос, что с каждым днем ей все труднее было делать это самостоятельно.

— Готов поспорить: если фургон снесет, Зофиил заставит нас его спасать, пусть даже с риском утонуть, — заметил Осмонд. — Интересно, что у него там? Сигнус, ты не видел, когда прятался внутри?

Сигнус с каким-то странным выражением лица начал: «Да, видел...», но осекся, потому что из фургона вылез Зофиил. Юноша торопливо зашагал к мосту. Мы все последовали за ним, кроме Аделы, которая замешкалась, убеждая Осмонда быть осторожнее. Он сказал, что окажется на другом берегу раньше ее, и, смущенно улыбнувшись Родриго, с опаской вступил в быструю реку. От холода его передернуло.

К чести Ксанф надо сказать, что, бывая не в духе, она могла кусаться и брыкаться, однако перед лицом настоящей опасности проявляла недюжинную храбрость. Она лишь немного помедлила, прежде чем вступить в холодную воду вслед за ведущим ее под уздцы Зофиилом. Может быть, привычные фигуры Родриго и Осмонда впереди помогли ей преодолеть страх перед бурным потоком.

Они почти выбрались на другой берег, когда позади нас на мосту вскрикнула Адела и почти сразу раздался второй крик — Осмонда. Мы обернулись и увидели, что молоденький паренек обхватил Аделу за пояс и приставил ей к горлу нож. Второй человек, постарше, на противоположном берегу упер острие пики в шею Осмонда. Покуда мы смотрели в ошеломлении, с другой стороны моста, преградив нам путь, показались женщина и девочка, тоже с ножами. Все четверо были тощие, но жилистые, словно пережили голодные времена, но не умерли, а стали только крепче. Грязные, в лохмотьях, они тем не менее отнюдь не походили на трусливых оборванцев. Злобные лица всех, даже девочки, не оставляли сомнений, что эти люди без колебаний пустят в ход ножи.

Старший крикнул:

— Платите пошлину, коли желаете переправиться!

Он был бос, остальное тело покрывала одежда из темной, плесневелой кожи, голову венчал кожаный шлем. Руки и лицо настолько потемнели и сморщились от солнца, ветра и снега, что почти не отличались от платья.

— Ты всегда так собираешь пошлину, с ножом к горлу? Твой хозяин об этом знает? — обратился к нему с вопросом Зофиил. — И вообще, чья это переправа?

— Моя. Я живу под мостом, так что переправа моя, и я решаю, кому проезжать, а кому нет. Я здесь хозяин.

— Ты так думаешь?

Родриго, подняв посох, отбил в сторону приставленную к горлу Осмонда пику и с размаху ударил нападавшего по рукам. Старик вскрикнул, выронил пику и упал навзничь. Осмонд, зашатавшийся, когда острие чиркнуло его по шее, оступился на илистом камне и провалился на глубину. Он всплыл, отплевываясь, и принялся отыскивать ногами камни, но течение было слишком сильным. Родриго попытался схватить его, однако течением Осмонда уже снесло дальше. По-прежнему сжимая посох, он без звука исчез за излучиной реки. Адела закричала.