Осенью. Пешком - Герман Гессе

и Ладидель пережил, наконец, мгновение, когда исполнилось его давнишнее желание и он держал в руках длинные, белокурые волосы Марты. Она выразила желание, чтобы причесывала ее Мета, а он лишь помогал советами. Но из этого ничего не выходило и он сам взялся за дело и уже не оставлял своей позиции. Когда сооружение из волос было почти готово, Мета оставила их вдвоем, будто бы на минуту, но длившуюся изрядно долго. Ладидель, между тем, окончил свое произведение. Марта смотрела на себя в зеркало, преображенной, красивой, как королева, а он стоял позади нее и поправлял прическу то в одном, то в другом месте. И волнение овладело им – он тихо провел рукой по виску девушки. Когда же она обернулась к нему, растерянная, с влажными глазами, и тихо взглянула на него, то как-то само собой вышло, что он наклонился над ней, поцеловал ее и, зачарованный ее слезами, опустился перед ней на колени и попросил ее руки и сердца.

– Надо сказать мамаше, – вкрадчиво сказала она.

И он согласился, хотя побаивался немного старой, печальной вдовы. Когда же он подошел к ней с Мартой и попросил ее руки, старушка покачала головой, беспомощно, огорченно взглянула на одного, на другого, но ничего не сказала ни за, ни против, только Мету кликнула и сестры обнялись, смеялись и плакали. Но вдруг Мета замолчала, обеими руками отстранила от себя сестру и с жадным восторгом уставилась на ее прическу.

– Действительно, сказала она и протянула руку Ладиделю, – вы превзошли себя… Теперь, надеюсь, мы на ты будем?..

В назначенный день блестяще отпраздновали свадьбу и одновременно помолвку. Затем Ладидель поспешил в Шафгаузен, а молодые отправились в свадебное путешествие, в том же направлении. Старый хозяин передал парикмахерскую Ладиделю и он тотчас принялся за работу, словно никогда иным делом и не занимался. Первые дни, до приезда Клейбера, помогал еще старик и это было необходимо оттого, что колокольчик у дверей не замолкал ни на минуту. Ладидель скоро убедился, что здесь его счастье и, когда пошел встречать Клейбера и его жену, приехавших на пароходе из Констанца, уже по дороге домой изложил свои планы будущего расширения дела.

В ближайшее воскресенье оба приятеля и молодая женщина гуляли вдоль Рейнского водопада, шумного и полноводного в это время года. Отдыхали под деревьями в молодой листве и вспоминали минувшие дни.

– Да! – задумчиво сказал Ладидель, глядя вниз на бушевавший поток. – На будущей неделе был бы мой экзамен.

– Не жалко тебе? – спросила Мета.

Ладидель не ответил. Он покачал головой и рассмеялся. Затем достал из кармана маленький сверток, развернул его и вынул с полдюжины чудесных маленьких пирожных, предложил друзьям и себе взял.

– Не дурно для начала, – рассмеялся Фриц Клейбер. – Неужели дело такой уже доход дает…

– Как же! – ответил Ладидель, жуя. – И еще больше давать будет.

Эмиль Кольб

Дилетантов от природы, из которых состоит, по-видимому, значительная часть человечества, можно бы назвать карикатурами на свободу воли. Уклонившиеся от естественного своего пути, чуждые чувства необходимого, не обладая основною способностью каждого самобытного человека внимать голосу собственной души, они живут пустой, беспочвенной жизнью в мнимой свободе.

Так как ничего своего у них нет, то удел их – подражание, и нелепо, безрассудно, как обезьяны, делают они то, что другие делают по внутренней склонности или необходимости.

К этому большинству принадлежал и мальчик Эмиль Кольб в Герберсау и случайно (так как в отношении таких людей о судьбе говорить не приходится) угодно было, чтобы дилетантизм привел его не к почестям и благосостоянию, как многих других, а к позору и несчастью, хотя он нисколько не был хуже тысяч подобных ему людей.

Отец Эмиля Кольба был скромный сапожник и лишь родство с почтенными Дирламами и Гибенратами поднимало его несколько в обывательской жизни над уровнем презрения, которым обыкновенно пользуются среди своих сограждан люди без денег и без счастья. Но из осторожности Кольб родственным своим правом в отношении знатных родственников почти не пользовался. Ему и в голову не приходило на каких-нибудь похоронах или в праздничной процессии пойти рядом с Тибенратом, или ждать от Дирлама приглашения на свадьбу или крестины. Но тем чаще говорил он у себя дома и среди равных себе про свою почетную родню, которая была ему чрезвычайно полезна. Человек этот не обладал способностью понимать и мириться с законами необходимости в естественном ходе вещей и развитии судеб человеческих и то, в чем ему отказано было в действительности, он в своих желаниях и мечтах считал дозволенным, и охотно предавался грезам о жизни иной, богатой и прекрасной, какая только рисовалась его материалистическому воображению.

Но когда жена родила сапожнику сынишку-крепыша, он перенес на будущность его все свои мечтания, и все, что было дотоль только мысленным баловством, воображаемой утехой, теперь озарилось светом возможного, вполне осуществимого счастья. На молодого Эмиля Кольба эти родительские желания и мечты с самых ранних лет действовали благотворным теплом, в котором он рос, как тыква в навозе. Уже в первые школьные годы он решил про себя, что будет для своей семьи мессией и питал своеобразную веру, что впоследствии судьба неизбежно вознаградит его за столь долгие лишения родителей и предков. Эмиль Кольб чувствовал в себе отвагу возложить на себя со временем бремя могущества, бургомистра или миллионера, – и если бы и сейчас перед домом его отца остановилась золотая карета, запряженная четырьмя белыми лошадьми, он безо всякой робости сел бы в нее и со спокойной улыбкой стал бы принимать почтительные поклоны сограждан.

Мечты и томление о лучезарном будущем, правда, прекраснейшее право юности и многим дольным людям облегчают годы тяжкого ожидания, но все же те люди питают совсем иные надежды, чем те, какими жил Эмиль, которому грезились не заслуги и знание, не власть искусства или науки, а просто – вкусная еда, хороший дом, нарядные костюмы, словом, жизнь полная удовольствия. Немногие оригинальные люди, которых он знал, уже с ранних детских лет казались ему смешными и даже глупыми. Он находил нелепостью их служение каким-то идеалам и погоню за бесполезным честолюбием, вместо того, чтобы добиваться верной наличной мзды за свои качества, и оттого проявлял большое рвение к тем школьным наукам, которые касались самых земных вещей. Изучение же истории, поэзии, пение, гимнастика и тому подобные предметы казались ему ненужной тратой времени.

Но особое почтение молодой карьерист питал к тонкостям языка, при чем понимал под этим не бредни поэтов, а изучение выражений в интересах деловой