В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Отъезд наш из Петербурга последовал 19 декабря 1813 года. Холод стоял страшный. Яркое солнце разливало потоки света по ледяному небосклону. Я надрывалась от горести, разлучаясь с моими родными, с моей приятельницей, со всем, что услаждало мне существование. Меня также очень жалели, и я пошла в покои Императрицы со слезами на глазах. Там собрались многие. Лицо ее подернуто было облаком печали. Позавтракав на скорую руку, мы сели в экипажи. Дорога была ужасная; неприятность езды усиливалась от 25-градусного мороза. Но благодаря отличному здоровью и моей общительности я скоро повеселела и сделалась приятной для лиц, ехавших со мною вместе. Я приобрела их дружбу, которую они мне выражали на перерыв. Это очень утешило меня, и я старалась заслужить расположение моих спутников неизменным вниманием и умением быть скромною. Только девица Валуева не могла мне простить милостей, которых меня удостаивали Государь и Государыня.

Нами овладело ощущение славы и счастья, когда мы въехали в Пруссию, где нас встречали народный восторг и благословения. Все тамошнее население относилось к России с горячей признательностью. Позднее этот благородный порыв был отравлен опасением и завистью, но в то время на всех лицах сияло удовольствие, и во всех устах было имя Александр, в котором признавался залог спасения. Мы наслаждались этим торжеством, забывая, что для Императрицы к нему примешивалась значительная доля горечи. В самом деле, она была супругою Александра, но супругою покинутою, бездетною и безнадежною. Ах, если бы она могла с самоотречением беззаветно отдаться счастью любить и ценить того, с кем была соединена самыми священными узами, то все пошло бы иначе, и они оба еще могли насладиться жизнью. Но, видно, не суждено было произойти этому. В Кенигсберге мы ее видели печальную, усталую и вовсе нелюбезную к своим спутникам, которые, в свою очередь, не таили своего недовольства. На глазах у меня происходило много характерных сцен. Справедливо замечают, что надо путешествовать вместе, чтобы хорошенько познакомиться. Иной раз мне было забавно наблюдать, как, собравшись к Императрице как будто по-семейному, путешественники начинали ссориться. Она выражала неудовольствие против них, они против нее. Растворялись двери, перед нами являлось многолюдное общество, и внезапно, как будто по удару волшебного жезла. Императрица принимала вновь кроткий и любезный вид и очаровательно беседовала с приближенными. Мы также меняли наши лица и выслушивали похвалы иностранцев нашей ангельской Царице, показывая вид, что мы в восторге от их общества, и комедия сходила превосходно. Только что двери затворялись. Императрица кидалась в кресло, уставая от скуки и довольная тем, что наконец избавилась от этих несносных людей. Вслед за любезными словами и ласковыми улыбками, которые расточались этим бедным людям, мы обязаны были смеяться от радости, что больше их не видим. Такова история всех дворов на свете, и я не могу надивиться, как еще можно добиваться чести царедворства без надежды попасть в близость. Некогда государи, может быть, находили некоторое удовольствие являться напоказ; но с тех пор как Французская революция низвела их со скучного их величия, эти доказательства сделались для них наказанием, от которого избавлять их — значит делать им угодное.

«Вид на набережную Невы у Академии художеств в Петербурге летним днем». Художник Петр Верещагин. 1870-е гг.

В Бадене сблизилась я с двумя лицами, горячо и добросовестно посвятившими себя созерцанию предметов божественных. Баронесса Крюднер и Юнг-Штиллинг оба полюбили меня, что мне было особенно дорого, так как я могла спасаться в их обществе от пошлости и скуки двора. Баронесса жила в хижине, куда к ней приходили нищие, огорченные, также дети и некоторые светские люди, подобно мне, желавшие подышать более чистым воздухом в атмосфере любви и мира. В это время она искала Бога в упражнениях милосердия, произвольной бедности и религиозной восторженности, что потом расстроило ей здоровье: все вокруг приобрело для нее таинственное значение, природа физическая и нравственная населилась химерами, не дававшими ей покоя. Но и посреди своих заблуждений она всегда была добра, умилительноучастлива к несчастью, сострадательна к скорбям и недостаткам ближних.

Юнг-Штиллинг принадлежал к числу горячих и чистых душ, которым недостает лишь положительной религии, дабы в деле веры следовать по стопам Фенелона. Но он родился в протестантской церкви, и воображение его запуталось в фантастических теориях, не искажавших, впрочем, простоты его сердца. Он жил по-христиански и с любовью исполнял все свои обязанности. Когда я навестила его в скромном его жилище, он рассказывал многочисленному своему семейству то, что случалось с ним в жизни, и мне казалось, что я вижу перед собою одного из древних патриархов, передающих потомству про чудеса Господни. Положение Юнга-Штиллинга было горестное и стесненное; но вера его не колебалась от того, и Провидение всякий раз выводило его неожиданным образом из самых тяжких затруднений. Так было и в это время. Без его ведома я выпросила ему пенсию от Императрицы. Мне было известно, что у него долги, которые его мучили, так как он не имел надежды расплатиться. Опять без его ведома (мне он никогда не говорил про свои дела) я обратилась к князю Голицыну, о благотворительности которого я знала; тот сказал Государю, и старику доставили от неизвестного лица тысячу червонцев, которыми он уплатил свои долги. Это обстоятельство дало Юнгу-Штиллингу возможность спокойно и, благословляя Господа, окончить долголетнее свое поприще.

Я никогда не забуду проведенных у него летних номеров. Он садился за фортепьяно и сопровождал торжественными аккордами какую-нибудь прекрасную духовную песнь, которую исполняли чистые и свежие голоса его детей. Сердце мое переполнялось от этих звуков, полных любви к Богу и признательности.

Тогда же я вела параллельную переписку с моими родными, с моею приятельницей и с графом Каподистрией. Новый его начальник генерал Барклай-де-Толли не замедлил оценить его достоинства; но место ему подобало вовсе не при поисках. Во Франкфурте Государю понадобилось кончить какую-то важную работу, и он спросил у Барклая, кому бы поручить ее. Главнокомандующий назвал ему и прислал графа Каподистрию. Государю не могли не полюбиться его благородная наружность, черты лица, чрезвьгаайно правильные и в то же время проникнутые сердечным оживлением. Поговорив с ним. Государь убедился, что нашел человека, какого давно искал, с умом тонким и возвышенным, с основательностью и с искусством распознавать людей. Предстояло уладить запутанные и трудные дела швейцарские. Надо было приобрести доверие жителей, прекратить их ссоры и устроить их будущность с возможностью рассчитывать на их преданность. Это сложное поручение было возложено на Каподистрию, который и приехал в Швейцарию имеете с Лебцельтерном, оба под вымышленными именами.