Трава поет - Дорис Лессинг

Следующие несколько дней она выжидала благоприятного момента, глядя, как на лицо мужа возвращаются румянец и глубокий загар, смытый градом горячечного пота. Когда Мэри сочла, что к Дику полностью вернулись силы, а болезненная обидчивость и раздражительность канули в прошлое, она вынесла на обсуждение вопрос о ферме.

Как-то вечером, когда они сидели в тусклом свете лампы, Мэри быстро, схематично, в обычной своей настойчивой манере, описала ему, как обстоят дела на ферме и на какие прибыли они могут рассчитывать, если их обойдут неудачи, а сезоны будут хорошими. Она неопровержимо ему доказала, что, если они и дальше будут продолжать в том же духе, им никогда не выбраться из нищеты: сто фунтов больше, пятьдесят фунтов меньше — в зависимости от капризов погоды и колебания цен — вот и все, на что они могут рассчитывать.

По мере того как она говорила, ее голос сделался резким, настойчивым, злым. Поскольку муж ничего не произнес в ответ, а лишь с беспокойством слушал, Мэри извлекла счетные книги и еще раз подтвердила правоту своих cлов с помощью цифр. Изредка Дик кивал, глядя как ее палец ходит вверх-вниз по длинным колонкам, время от времени останавливаясь, когда она хотела что-либо подчеркнуть особо или же что-то наскоро подсчитать. Когда же Мэри продолжила, Дику подумалось, что удивляться тут нечему, поскольку он знал о ее способностях. Разве не поэтому он просил жену о помощи?

Например, теперь она разводила гораздо больше куриц и каждый месяц зарабатывала на мясе и яйцах по нескольку фунтов, однако с работой по уходу за курами Мэри справлялась в течение нескольких часов. Все дело заключалось в ежемесячном доходе. Мэри знала, что практически весь день ей нечего делать, и при этом другие женщины, как и она, занимавшиеся разведением птиц, считали уход за живностью тяжкой работой. Теперь Мэри подробно разбирала все, что происходило на ферме, как выращиваются разные культуры, причем делала это так, что Дик, с одной стороны, ощущал робость, а с другой — желание выступить в свою защиту. Однако на протяжении нескольких мгновений он испытывал молчаливое восхищение женой, обиду и жалость к самому себе, причем восхищение становилось все сильнее и сильнее. Да, Мэри где-то ошибалась в деталях, однако в целом была абсолютно права — каждая жестокая фраза, брошенная ею, была истиной. При этом, слушая, как она говорит, откидывая с глаз огрубевшие волосы привычным нетерпеливым жестом, Дик также чувствовал и обиду. Он признавал справедливость ее замечаний. Он не пытался защищаться, поскольку голос жены звучал абсолютно беспристрастно, однако, с другой стороны, именно эта беспристрастность обижала и жалила его. Она глядела на происходящее на ферме со стороны, видя в ней машину для производства денег, — именно так воспринимала их хозяйство Мэри. Вся ее критика исходила именно из такой точки зрения. Однако она очень многое упускала из виду. Она совершенно упустила из виду то, как он ухаживал за землей, забыла о сотне акров деревьев, что он посадил. Сам Дик не мог воспринимать ферму так, как это делала она. Дик любил ферму и являлся ее частью. Ему нравилось, как медленно сменяются времена года, ему по душе был сложный распорядок «маленьких урожаев», который она описывала в обычном своем презрительным тоне.

Когда Мэри закончила, Дик молчал: его раздирали противоречивые чувства, и он лихорадочно подыскивал слова. Наконец он произнес, растянув губы в едва заметной улыбке человека, признающего свое поражение:

— И что же нам делать?

Эта улыбка ее только ожесточила. Эта улыбка пойдет на пользу им обоим. Мэри поняла, что победила. Он принял все ее замечания. Теперь она принялась во всех подробностях объяснять, какие именно меры им следует предпринять. Она предложила выращивать табак: все крутом этим занимались и зарабатывали неплохие деньги. Они с Диком, спрашивается, чем хуже? Во всем, что она говорила, буквально в каждом оттенке ее голоса, звучала одна-единственная мысль: им надо начать разводить табак, заработать достаточно денег, чтобы расплатиться с долгами и как можно быстрее убраться с фермы.

Когда до Дика наконец дошло, что именно она задумала, он застыл ошеломленный, забыв обо всем, что собирался сказать.

— И что же мы будем делать, когда заработаем все эти деньги? — уныло спросил он.

Впервые за весь вечер Мэри, казалось, почувствовала неуверенность. Она вперила взгляд в стол, не в силах посмотреть Дику в глаза. Честно говоря, она об этом не думала. Она лишь знала, что хотела, чтобы Дик добился успеха и заработал денег, чтобы они могли делать то, что хотят, уехать с фермы и зажить так, как подобает культурным, цивилизованным людям. Постоянные ограничения и бедность, в которой они пребывали, были невыносимыми и губительными. Это не значило, что они недоедали, это означало, что приходилось считать каждый пенни, забыть об обновках и развлечениях, а об отпуске лишь мечтать, откладывая его на далекое будущее. Бедность, оставляющая маленькую лазейку для ничтожных трат, но при этом омраченная долгами, тяготящими как нечистая совесть, хуже голода. Именно так казалось Мэри. Их положение было тем горше, что на эту бедность они шли добровольно. Другие люди не поняли бы гордую самодостаточность Дика. В округе, да и, по сути дела, во всей стране имелась куча фермеров, не менее бедных, чем они, но которые при этом жили как им вздумается, накапливая долги, рассчитывая, что в будущем им вдруг улыбнется удача, Которая их и спасет. (Стоит немного отвлечься и признать, что эти фермеры оказались по-своему правы, проявляя подобное веселое безалаберное отношение к жизни: когда началась война и цены на табак взметнулись ввысь, им год от года удавалось сколачивать целые состояния, отчего принципы Дика Тёрнера казались этим людям еще более нелепыми.) Если бы чета Тернеров решила, махнув рукой на гордость, устроить себе дорогой отдых или же купить новую машину, их кредиторы, привыкшие к подобным поступкам других фермеров, не стали бы возражать. Но Дик на это не соглашался. Даже несмотря на то, что Мэри ненавидела его за это, считая дураком. Однако, с другой стороны, неуступчивость мужа в этом вопросе была тем единственным, за что Мэри его все еще уважала: Дика можно было считать слабаком и неудачником, однако эта была последняя цитадель его гордости, и она оставалась неприступной.

Именно поэтому Мэри не просила его заглушить голос совести и поступить так же, как другие. Но ведь на табаке сколачивались целые состояния. Все казалось так просто. Это представлялось очень простым даже сейчас, когда она смотрела на усталое несчастное лицо Дика, сидевшего напротив нее за столом. Все, что от него требовалось, — только согласие и больше ничего. А что будет потом? Как они будут жить дальше? Он ведь об этом спрашивал?

Когда Мэри задумывалась об этом туманном, но прекрасном будущем, в котором они смогут делать что захотят, то всегда представляла, что снова оказывается в городе, среди былых знакомых и друзей, и живет в клубе для молодых женщин. Дик не вписывался в эту картину. Поэтому когда он повторил вопрос, повисло долгое молчание. Мэри не могла смотреть мужу в глаза и произнести хоть слово. Как это ни безжалостно звучит, но у них с Диком были совершенно разные требования к жизни. Она снова отбросила волосы с глаз, словно стараясь отмести нечто, о чем ей не хотелось думать, и умоляюще произнесла:

— Но ведь мы же не можем так жить дальше, правда?

После этого снова повисло молчание. Мэри забарабанила по столу карандашом, зажатым между большим и указательным пальцами. От назойливой дроби у Дика свело все мышцы.

Теперь все зависело от него. Она снова все перепоручила мужу — пусть делает, что может, но при этом она не открыла ему, ради какой цели он будет теперь трудиться. Дик почувствовал, как в нем поднимаются злость и обида на Мэри. Конечно, так жить дальше нельзя, а что, он разве говорил обратное? Разве он не вкалывал как проклятый, чтобы их доля стала хоть чуточку лучше? Однако он отвык мыслить будущим, что не могло не беспокоить. Дик приучил себя заглядывать не дальше следующего года. Грядущий сезон теперь всегда выступал границей его планов. Мэри оказалась выше всего этого, она думала о других людях, об иной жизни — жизни без него: Дик знал это, хотя жена ни разу ничего подобного и не сказала. Все это вызывало у Дика панику: он так давно не жил среди других людей, что теперь уже не нуждался в их обществе. Ему нравилось время от времени поболтать с Чарли Слэтгером, однако, если бы он лишился такой возможности, это бы нисколько на него не повлияло. Только находясь среди других людей, Дик ощущал свою никчемность и бесполезность. Он столько лет прожил среди работников-туземцев, планируя на год вперед, что его горизонты сузились так, чтобы соответствовать его жизни, а ничего другого он и представить себе не мог. Дик, разумеется, мог помыслить себя только на своей ферме и нигде больше, он знал здесь каждое дерево. Это не преувеличение, он действительно знал вельд, в котором прожил так долго. Любовь к дому у Тернера ничуть не напоминала сентиментальные чувства горожанина. Его чувства обострились, став особо восприимчивы к дуновениям ветра, песням птиц, перемене погоды, но при этом притупились ко всему остальному. Без фермы он зачахнет и умрет. Дик желал добиться успеха, но для того, чтобы они и дальше жили на ферме, только со всеми удобствами, чтобы Мэри наконец получила то, о чем мечтает. Больше всего Дик желал, чтобы они смогли позволить себе завести детей. Он испытывал настоятельную необходимость в детях. Даже сейчас он все еще не отказался от надежды, что когда-нибудь… Ему и в голову никогда не приходило, что Мэри мечтает о будущем вне фермы! Когда Дик это понял, он ощутил растерянность и уныние — жизнь лишилась опоры. Он взирал на Мэри чуть ли не в ужасе, как на чуждое ему существо, которое не имело никакого права оставаться с ним и говорить ему, что делать.