Нюрнбергский дневник - Густав Гилберт

А что, разве католическая церковь не плела интриги, где были замешаны и короли, и кардиналы, и папы? Разве не отправляла на убой миллионы людей? Разве можно допустить, чтобы церковь платила налоги — ну что вы, — она должна оставаться сильной! Вот так ей ее могущество и досталось. И предлагает она свои товары на рынке по бросовым ценам — она такое может себе позволить, чего там — налоги-то платить нет нужды. И при покупке новой собственности она тоже кого хочешь обскачет — налоги-то не платит. Вот отсюда и сила, и могущество.

Розенберг продолжал:

— Нет, нет, я не в обиде на русских за то, что они это клерикальное чудище приструнили, не дали надеть на себя эту удавку. Я всегда был противником католицизма. Но я не могу понять, как у них хватило наглости осуждать за это нас? Только и всего. К чему вообще этот спектакль по поводу того, что вот уже сотни лет творится повсюду в Европе? Ну, перегнула нацистская партия палку, ладно. Так с нею покончено, добейте ее. Но к чему к нам цепляться, будто мы преступники. Вот против чего я настроен!

Защитник Франка задал один, весьма неожиданный для всех, кто знал Франка, вопрос, поддерживает ли Ватикан обвинение. Если да, то его клиент готов выйти из католической церкви. Сегодня утром перед судебным заседанием я поинтересовался у Франка, что он имел в виду, делая такое заявление. Франк объяснил, что его адвокат неверно его понял. Ему только хотелось узнать, поддерживает ли представителей обвинения католическая церковь, традиционно стоявшая выше всех мирских разногласий и конфликтов. Но о своем намерении выйти из католической церкви Франк и не заикался, заметив, что такой поступок поставил бы в нелегкое положение всех католиков Германии.

— Просто это был один из тех моментов, когда я пугаюсь (и в подтверждение этому мой собеседник делает вид, что судорожно хватает ртом воздух) и действую не совсем обдуманно…

Любопытно фиксировать свою реакцию на различные события. Во мне будто живут два человека. Я сам, Франк, которого вы видите перед собой. И другой Франк — нацистский фюрер. Иногда я задаю себе вопрос, как мог тот Франк совершать такие поступки. Один Франк, приглядевшись к другому, говорит: «Гм, что ты за дрянь такая, Франк! Как мог ты совершить такое?! Наверняка дал волю своим эмоциям, я прав?» Разве это не любопытно? Я считаю, что да, очень, и что вас как психолога это тоже заинтересует. Как будто во мне присутствуют два разных человека. Я — тот, который находится здесь перед вами, и тот, кто произносил все эти нацистские речи и которым занимается суд. Захватывающе, да? (Очень, если рассматривать в аспекте шизоидного состояния.)

Утреннее заседание. Полковник Болдуин суммировал все пункты обвинения против Франка на его посту генерал-губернатора Польши, зачитав при этом выдержки из его дневника:

«Прежде чем германский народ окажется перед лицом всеобщего голода, пусть голод коснется оккупированных территорий и тех, кто их населяет… Эти районы — военный трофей Германского рейха… Я не побоялся заявить о том, что в случае гибели одного немца должна быть расстреляна сотня поляков… Рад официально сообщить вам, партайгеноссе Заукель, что теперь мы можем направить в Рейх свыше 800 тысяч работников».

М-р Гриффит-Джоунс привел цитаты из статей и речей Штрейхера в качестве доказательств его моральной вины за подстрекательство к массовым убийствам (из речи 1926 года):

«Вот уже на протяжении тысяч лет еврейство изничтожает народы… Стоит нам только начать, и мы уничтожим евреев!». Порнографический характер псевдонауки: «При соитии мужское семя полностью или частично поглощается стенкой женской матки, всасываясь таким образом в кровь. Одного лишь совокупления еврея и арийской женщины вполне достаточно, чтобы на вечные времена осквернить ее кровь. Вместе с чужеродным белком она впитывает в себя и чужеродную душу. И уже никогда не сможет произвести на свет чистокровных арийцев даже в браке с мужчиной-арийцем… Теперь становится понятным, отчего еврей, призвав к себе на помощь все искусство совращения и соблазна, стремится обесчестить немецких девушек как можно раньше, почему врач-еврей насилует находящихся под наркозом пациенток… немецкая женщина, девушка должна вобрать в себя чужеродное семя еврея».

В штрейхеровском «Штюрмере» появлялись и фантастические измышления насчет ритуальных убийств.

Обеденный перерыв. За обедом Франк просто сиял.

— Это было великолепно, когда судья указал на то, что цитата была вырвана из контекста, просто изумительно! Честность и благородство! Он укрепляет во мне веру в природную доброту. Подобные вещи действительно восхищают меня! Вы же знаете, как на меня иногда находят эмоции.

Франк снова разыграл уже знакомое мне судорожное хватание ртом воздуха. Я помнил его реакцию на портрет Гитлера, на мое упоминание Ватикана. Это была некая смесь боязни и восторга, любви и ненависти к авторитарной фигуре отца.

— Я до сих пор задаю себе вопрос, как я мог говорить и творить такое. Наверное, все дело в моей излишней возбудимости. Тут извечная склонность немцев все описать и записать пошла явно на пользу — теперь у вас с лихвой наберется доказательств для процесса. Ха-ха-ха!

— Вы не раскаиваетесь в том, что решили передать дневники? — поинтересовался я.

— Отнюдь! Нет, нет, ни в косм случае! Одному Богу ведомо, что я натворил. Атак человечество узнает всю правду. И хорошее, и плохое. Как я уже говорил, у меня нет никаких иллюзий насчет своей участи. Сейчас главное — правда!

Затем разговор коснулся Штрейхера, которого все обвиняемые стали избегать, будто прокаженного — в памяти всех были еще свежи приведенные на процессе непристойные цитаты. Неоднократно прозвучало мнение, что если бы Штрейхера, как издателя, не поддержал Гитлер, он так и остался бы никем. Даже у Розенберга вызывали смех попытки этого неуча облечь антисемитизм в мантию псевдонауки.

В зале Штрейхер заявил мне:

— Эту статью о выведении германской расы написал один врач, а животноводы подтвердили, что именно так все и происходит. Я не стремился никого оскорблять.

Послеобеденное заседание.

М-р Гриффит-Джоунс доказал, что для травли евреев Штрейхер использовал не только порнографию, газетные статейки о ритуальных убийствах и изнасилованиях, но, находясь на посту гауляйтера Франконии, считал антисемитизм и весьма прибыльным делом. Большая часть прибыли от отобранной у евреев «аризированной» собственности так и не добралась до имперского министерства финансов. По-видимому, это и послужило причиной для отстранения Штрейхера в 1940 году от должности, но его «Штюрмер» и дальше продолжал повествовать в том же духе.

В перерыве Геринг сказал Гессу:

— Мы хоть одно доброе дело сделали — спихнули этого подстрекателя с его поста!

Гесс счел эти слова верными и высказал мнение, что было нелегко заручиться поддержкой остальных гауляйтеров.

— Тяжелее всего пришлось с фюрером, — сказал Геринг. — И за это вы меня должны благодарить!

(При этом Геринг не упомянул истинной причины своей неприязни к Штрейхеру, которая носила сугубо личный характер — Геринг обвинял Штрейхера в распространении слухов о том, что ребенок Геринга — дитя из пробирки, поскольку толстяк оказался никудышным производителем. Начальник полиции Нюрнберга Бенно Мартин и генерал Боденшатц рассказали мне о том, как все произошло на самом деле, а Штрейхер сам подтвердил это.)

Камера Папена. (Кокетливый белый платочек в нагрудном кармане как-то не вязался с темно-оливковой рубашкой и брюками, которые Папен надевал по выходным.) Папен стал расспрашивать меня о конференции ООН, но я вынужден был признаться, что почти ничего по этому вопросу не знаю. После этого наша беседа коснулась Гитлера.

— Вначале еще можно было иногда настоять на своем мнении. Мы с Шахтом как раз говорили об этом. Тогда еще не создавалось впечатления, что имеешь дело с умалишенным… Я хочу сказать, что потом стало вообще невозможно что-то обсудить с ним. Взять хотя бы вопрос о нашем выходе из Лиги Наций. Мы с Нейратом пытались убедить его не делать этого. Так как мы не верили, что сможем переубедить Гитлера, я прибыл на его мюнхенскую квартиру и несколько часов кряду пытался воздействовать на него. И, в конце концов, мне показалось, что я все же сумел его убедить. Но уже на следующее утро он, будто его осенило, заявляет мне: «Нет! Я всю ночь об этом думал и теперь абсолютно уверен, что Германия должна идти своим путем!» После этого он вовсе отказался говорить на эту тему. Со временем он превратился в человека, с которым вообще ни на одну тему не заговоришь. Тем не менее ему удалось не так уж и мало, причем бескровным путем. Даже Черчилль в 1937 году писал: «Если нам суждено проиграть войну, надеюсь, что и у нас найдется тот, кто сумеет поднять нашу страну». И, если уже сам Черчилль признавал его, чего в таком случае ожидать от немцев?