Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко

– Что это? Рисунки? Ах, это Винеа прислал мне образцы костюмов XIV века… Да!

И он весь с головою ушел в дело.

– Нет, мы еще поборемся. Не так – то быстро достанется нахальству и смелости победа над истинным гением.

А в душе все – таки ныло, и какой – то голос говорил: «Да, но не тогда, когда с ним в союзе твоя старость и смерть… Не век же тебе жить… Ты около пятидесяти лет на сцене, а там каждый месяц надо считать за год. Сочти – ка, сколько таким образом ты прожил. Пожалуй, и Мафусаилу не позавидуешь. Ты будешь гнить в земле, и о тебе забудут, а имя твоего сына, может быть, загремит на целый мир».

– Да, – уж вслух воскликнул он, – но ведь для этого нужен гений.

«А ты его видел? Ты его знаешь? Ведь ты до сих пор ни разу с ним и слова не сказал толком. Вечно был вверху, на Синае. Как было им добраться до тебя?»

XII

Через несколько дней, подымаясь к себе, Брешиани случайно попал этажом выше в коридор, куда выходила комната его сына. Она как раз соответствовала кабинету отца внизу. Карло отворил дверь и остановился. Понял, что ошибся, по его потянуло сюда. Он впервые был у Этторе и теперь осматривался кругом не без некоторого любопытства.

Занавеси желтого шелка были опущены, и всё затоплял золотистый свет, точно за окнами отгорал ясный летний закат. «Гораздо лучше, чем y меня! – подумал отец. – Внизу, кажется, так скучно и холодно». На стенах портреты. Карло узнал себя во всех ролях. Тут были и гравюры и фотографии. Под каждым такие же других знаменитых артистов: и Сальвини[40], и Росси, и Барнай, и Поссарт[41], и Муне – Сюлли[42]. Против окон в огнистом ореоле света пристально и близоруко из плюшевой рамы смотрела на Брешиани Элеонора Дузе. Сбоку на полях большой фотографии – подпись. Брешиани прочел: «Гамлету – Офелия…»

«Когда он играл с нею?» Изумленный отец долго вглядывался в тонкие и болезненные черты великой артистки. «Когда он играл с нею, и как я об этом ничего не знаю? Вот и число и год… Именно когда Этторе исчез на месяц из дому и никому не давал о себе никакой вести». Жена, та, разумеется, была посвящена в тайну, и только от него скрывали. Странно. A может быть, думала, что он дурно примет такую новость. «Гамлету – Офелия». Вон куда пошло… Где – то внизу молчаливый сынок уже подрывается под отца.

Да и отец – огородился отовсюду китайскими стенами и ничего не знает, что делается на Божьем мире. Этак, пожалуй, в один прекрасный день прочтет: «знаменитый Брешиани предпринимает – де опять артистическую поездку заграницу». Изумится и потребует от редакции объяснения. A та ему ответит:

не один ты знаменит, – и сын твой пробил себе тоже широкую дорогу. К тебе – де, к старику, теперь и не сунутся. Тебе давно пора – из списка живых. Толпе подавай новинку. Будь счастлив и тем, что династия Брешиани царствует в театре… Уходи на покой. Да! Счастье, действительно, счастье этому Этторе – явился на готовое. Другие пробивайся, мучайся… A он – истинным триумфатором – пришел, увидел, победил.

Большие шкафы с книгами. Карло всмотрелся. Всё, что есть выдающегося о драматическом театре и о сцене вообще на английском, немецком, французском и итальянском языках. Нeужeли сын всё это прочел? Карло потянул к себе дверцу. Оказалось не заперто. Снял с полки наудачу книгу. Открыл. По – английски. Старик Брешиани не понимает. Но, видимо – изучено со вниманием. Везде на полях заметки… Он разобрал одну: «У Ирвинга, должно быть, выходило лучше, чем у отца. Отец давал слишком много огня и страсти. Это хорошо для южан. Мечтательному северу нужны задумчивость и меланхолия». Карло Брешиани даже покраснел. Вот куда Этторе пошел. Даже отца критикует. Это давно, значит. Когда он, сын его, еще мосты строил, находил досуг работать и над сценой. А это что – переплетены вместе статьи о Мyне – Сюлли. И опять на полях карандашом: «Рядом с отцом, а тем более (почему "тем более"?) с Эрнесто Росси, у нас Муне – Сюлли не имел бы никакого успеха. Это не искусство, а его декорации. Всё для показу и ничего для ума, души и сердца».

Ну, хоть на этом спасибо… Значит, вовсе уже он не так рабски преклонялся перед отцом – загадочный, пристальный, наблюдательный Этторе! Напротив, изучая его, он всюду проводил параллели с другими. Тоже критик по – своему! И письменный стол ничего не говорил об инженерных работах. Всё завалено рисунками. Вот он как понимает Людовика XI. Исторически, пожалуй, вернее, чем его изображает отец. Но не слишком ли много величия. Он перевернул. Исписано: «Отец забывает, что Людовик XI не только паралитик и зверь, но в то же время и король, уверенный в божественности своего назначения на земле. Он ясно видит будущее Франции, он палач не потому, что жесток и коварен от натуры. Напротив – спасти Францию, раздробленную и истекающую кровью в когтях мелких и крупных феодалов, может только король. Потому именно и – смерть феодалам! А решив так, Людовик не отступает ни перед чем. Он лжет, но сам знает для чего это делает. В нем должна быть даже мука, потому что, где он найдет сердце и мысль, угадывающую его?»

«Философ!» – воскликнул старик и швырнул прочь рисунок в кучу таких же, лежавших на столе. Вот толстая записная книга. Не соображая, что он делает, Карло пододвинул кресло и сел. Что – то шевельнулось у него в душе. «Ведь не для тебя – де писалось», но упрек он почувствовал на мгновение – только. Его глаза опять остановились на имени Брешиани, и он заинтересовался этим. Заметки за несколько лет. Сначала, обожание к отцу, удивление перед ним. Отец это Бог и выше его подняться нельзя. И вдруг тут же восклицание: «какой это ужас быть сыном гения! Всегда останешься "сыном" и никогда не сделаешься самим собою. Рядом с солнцем меркнут звезды. Мне придется умереть в безвестности. Слава слишком щедро увенчала Карло Брешиани, чтобы хоть один лавр его венка достался бедному Этторе. Да, как ни мечтай, как ни готовься, а всё же ты пигмей, и только пигмей. Ты всегда будешь смешон. Сын своего отца! Наследник имени, но не гения.