Сочинения - Уильям Теккерей

– Генерал имел в виду Норфолк на родине, а не Норфолк в Виргинии, ответил полковник Вашингтон. – Мистер Брэддок рассказывал о том, как он гостил у сэра Роберта Уолпола, у которого в этом графстве имение, о том, какую великолепную охоту держит там старик-министр, о его пышном дворце и картинной галерее в Хотоне. Больше всего на свете хотел бы я посмотреть хорошую охоту на родине и лисью травлю! – со вздохом заключил любитель охоты.

– Тем не менее, как я уже говорил, и тут тоже есть неплохая охота, насмешливо процедил молодой Эсмонд.

– Какая же? – воскликнул мистер Вашингтон, пристально на него глядя.

– Но ведь вы и сами это знаете, так к чему смотреть на меня с таким бешенством и притопывать ногой, словно вы собираетесь драться со мной на шпагах? Разве вы не лучший охотник в наших краях? И разве не все рыбы полевые, и звери древесные, и птицы морские… ах, нет… рыбы древесные и звери морские и… а! Вы ведь понимаете, что я хочу сказать. Форели, и лососи, и окуни, и лани, и кабаны, и бизоны, и буйволы, и слоны – откуда мне знать? Я же не любитель охоты.

– О да, – подтвердил мистер Вашингтон с плохо скрытым презрением.

– Да-да, я понимаю. Я неженка. Я рос под материнским крылышком. Взгляните на эти прелестные ленты, полковник! Кто не был бы рад таким путам? И какой очаровательный цвет! Я помню, когда они были черными в знак траура по моему деду.

– Но как было не оплакивать такого человека? – спросил полковник, а вдова с недоумением посмотрела на сына.

– От всего сердца хотел бы я, чтобы мой дед был сейчас здесь, восстал бы из могилы, как он обещает на своей надгробной плите, и привел бы с собой моего отца, прапорщика…

– Ах, Гарри! – воскликнула миссис Эсмонд, заплакав и бросаясь к младшему сыну, который в этот миг вошел в комнату в точно таком же кафтане с золотым шитьем и вышитом камзоле, с таким же шелковым шарфом на шее и при такой же шпаге с серебряным эфесом, как и его старший брат. – Ах, Гарри, Гарри!

– Что случилось, матушка? – спросил Гарри, обняв ее. – Что случилось, полковник?

– Честное слово, я ничего не понимаю, – ответил полковник, кусая губы.

– Пустой вопрос, Хел – о розовых ленточках, которые, мне кажется, весьма к лицу нашей матушке. Не сомневаюсь, что и полковник думает точно так же.

– Сударь, будьте любезны говорить только за себя, – в бешенстве вскричал полковник, но тотчас овладел собой.

– Он и так говорит слишком много! – рыдая, сказала вдова.

– Клянусь, источник этих слез мне так же неведом, как истоки Нила, продолжал Джордж. – И если бы вот этот портрет моего отца вдруг начал плакать, отчие слезы удивили бы меня лишь немногим меньше. Что я сказал такого? Упомянул про ленты! Неужели в них крылась отравленная булавка, поразившая сердце моей матери по вине какой-нибудь негодной лондонской швеи? Я только выразил желание носить эти восхитительные путы до конца моих дней. – И он изящно повернулся на высоких красных каблуках.

– Джордж Уорингтон, какой это дьявольский танец ты танцуешь? – спросил Гарри, который любил мать, любил мистера Вашингтона, но больше всех на свете любил своего брата и преклонялся перед ним.

– Мое дорогое дитя, ты ничего не понимаешь в танцах – ведь изящные искусства тебя не влекут, и из спинета ты способен извлечь ровно столько же гармонии, сколько из головы убитого кабана, если будешь дергать его за ухо. Природа предназначила тебя для бурь – я имею в виду военные бури, полковник Джордж, а не те, с которыми встретился семидесятичетырехпушечный фрегат, доставивший в устье нашей реки мистера Брэддока. Его превосходительство также человек, Доблестно подвизающийся и на полях войны, и на полях охоты. Я же – неженка, как я уже имел честь вам объяснить.

– Ничего подобного! Ты ведь побил этого силача из Мэриленда, который был вдвое тяжелее тебя, – перебил его Гарри.

– Не по доброй воле, Гарри. Tupto, мой милый, или же tupto-mai [260] , как было хорошо известно твоему заду, когда мы учились. Но у меня робкий характер, и я никогда не подниму руку, чтобы нажать курок или дать пощечину – нет-нет, только чтобы сорвать розу. – Тут он наклонился и стал теребить одну из ярко-розовых лент на платье госпожи Эсмонд. – Я ненавижу охоту, которую любите вы с полковником, и не хочу убивать живое существо, ни индюка, ни полевой мыши, ни вола, ни осла и никакую другую тварь с ушами. Как прелестно напудрены букли мистера Вашингтона!

Полковник милиции, которого эти речи сначала оскорбляли, а потом привели в полное недоумение, выпил немного яблочного пунша из большой фарфоровой чаши, которая, по виргинскому обычаю, всегда ожидала гостей в Каслвуде, и, чтобы совсем остыть, начал величественно прохаживаться по балкону.

Мать, вновь почти примиренная со своим первенцем и успокоившаяся, взяла обоих сыновей за руки, а Джордж положил свободную руку на плечо Гарри.

– Послушай, Джордж, я хочу сказать тебе одну вещь, – воскликнул тот взволнованно.

– Хоть двадцать, дон Энрико, – ответил его брат.

– Если ты не любишь охоту… и все прочее, и не хочешь убивать дичь, потому что ты умнее меня, так почему бы тебе не остаться дома и не отпустить меня с полковником Джорджем и мистером Брэддоком? Вот что я хотел тебе сказать, – выпалил Гарри единым духом.

Вдова в волнении переводила взгляд с темноволосого юноши на белокурого, не зная, с кем из них ей было бы легче расстаться.

– Честь требует, чтобы кто-нибудь из нашей семьи отправился в этот поход, и раз мое имя стоит в ней под номером первым, номер первый и отправится, – объявил Джордж.

– Так я и думал! – пробормотал бедный Гарри.

– Один из нас должен остаться дома, иначе кто же позаботится о матушке? Мы не имеем права допустить, чтобы нас обоих скальпировали индейцы или превратили во фрикасе французы.

– Превратили во фрикасе французы?! – вскричал Гарри. – Превратили во фрикасе лучших солдат в мире? Англичан? Хотел бы я видеть, как это французы сделают из них фрикасе! Какую трепку вы им зададите! – И храбрый юноша тяжело вздохнул при мысли, что ему не придется участвовать в этой забаве.

Джордж сел за клавесин и, аккомпанируя себе, запел: «Malbrook s'en va t'en guerre. Mironton, mironton, miron-taine» [261] , – и при этих звуках мистер Вашингтон вернулся с балкона в комнату.

– Я играю «Боже, храни короля», полковник, в честь будущего похода.

– Я никогда не знаю, шутите вы или говорите серьезно, – ответил простодушный джентльмен. – Но разве это тот мотив?

Джордж принялся наигрывать на своем клавесине всяческие вариации, а их гость смотрел на него и, быть может, в душе удивлялся, что молодой человек из такой семьи предается этому дамскому развлечению. Затем полковник вынул часы, сказал, что карета его превосходительства прибудет с минуты на минуту, и попросил разрешения удалиться к себе в комнату, чтобы привести себя в порядок и явиться перед гостями ее милости в подобающем виде.

– Полковник Вашингтон прекрасно знает дорогу к себе в комнату, – бросил через плечо Джордж от клавесина и даже не подумал встать.

– В таком случае я сама провожу полковника, – в страшном гневе воскликнула вдова и выплыла из комнаты в сопровождении взбешенного и растерявшегося полковника, а Джордж продолжал барабанить по клавишам. Ее самолюбивый гость чувствовал себя оскорбленным, хотя сам не понимал, чем именно, он не находил слов от возмущения, и его душила ярость.

Гарри Уорингтон заметил состояние их друга.

– Во имя всего святого, Джордж, что это значит? Почему ему нельзя поцеловать ей руку? (Пока госпожа Эсмонд беседовала с полковником на лужайке, Джордж позвал брата из библиотеки именно для того, чтобы он мог увидеть эту безобидную любезность.) Ну, что тут такого? Простая вежливость.

– Простая вежливость? – взвизгнул Джордж. – Посмотри вот на это, Хел. Это тоже простая вежливость? – И он протянул младшему брату злополучный листок, над которым провел немало времени в тяжких раздумьях. Это был только отрывок, но смысл его был, однако, ясен:

«…старше меня, но ведь и я старше своих лет, а к тому же, как тебе известно, дорогой брат, всегда слыл серьезным человеком. Всем детям необходим отцовский надзор, и двое ее детей, надеюсь, найдут во мне доброго друга и опекуна».

– Друга и опекуна, будь он проклят! – крикнул Джордж, сжимая кулаки, а его брат продолжал читать:

«…лестное предложение, сделанное мне генералом Брэддоком, разумеется, вынуждает меня отложить это до окончания кампании. Когда мы зададим французам достаточную таску, я вернусь отдыхать в моем вертограде в тепи моей смоковницы».

– Он подразумевает Каслвуд – вот его вертоград! – вновь перебил Джордж, грозя кулаком виноградным лозам на залитой солнцем стене за окном.

«…в тени моей смоковницы, где я надеюсь без промедления представить своего милого брата его новой невестке. У нее очень красивое имя, а именно…»

На этом письмо обрывалось.

– А именно Рэйчел, – с горечью закончил Джордж. – И в отличие от библейской, эта Рахиль отнюдь не плачет по детям своим и очень хочет, чтобы ее утешили. Что же, Гарри! Пойдем наверх, падем на колени, как от нас ждут, и скажем: «Милый папенька, добро пожаловать к себе в Каслвуд».