Цитадель - Арчибальд Кронин

— Никогда о таком средстве не слыхивала. Старый доктор Экхарт его не употребляет. Так я и сказала мистеру Ивенсу. Я не сторонница всяких новомодных выдумок, как те, кто здесь и работает-то всего какую-нибудь неделю.

У Эндрью пересохли губы. Ему тошно стало при мысли о предстоящих неприятностях, обо всех пересудах, которые вызовет эта история, так как фельдшерица, переходя из дома в дом, будет повсюду изливать душу. С ней ссориться опасно. Но он не мог, не решался подвергать пациента риску, допустив этот устарелый способ лечения. И сказал, понижая голос:

— Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то я буду приходить сюда утром и вечером и делать их сам.

— Ну и перевязывайте, мне какое дело! — объявила Ллойд, и в глазах ее заблестела влага. — Дай Бог, чтобы Тому Ивенсу не пришлось поплатиться жизнью.

И она стремглав выбежала из дому.

Среди мертвого молчания Эндрью опять разбинтовал руку. Он провозился целых полчаса, терпеливо обмывая и накладывая новую повязку. Уходя, обещал прийти вечером, в девять часов.

Но в тот же вечер, когда он начал прием в амбулатории, первой в кабинете появилась миссис Ивенс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые глаза избегали взгляда Эндрью.

— Право, доктор, — пробормотала она, запинаясь, — мне ужасно совестно вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?

Чувство безнадежности овладело Эндрью. Не говоря ни слова, он встал, отыскал карточку Ивенса и отдал ей.

— Вы понимаете, доктор... Вы... больше визитов не нужно.

Он сказал нетвердым голосом:

— Да, понимаю, миссис Ивенс.

Затем, когда она подошла к двери, спросил, — не мог не спросить:

— Что, опять кладете известковую мазь?

Она поперхнулась ответом, молча кивнула головой и вышла.

После приема Эндрью обычно несся домой карьером. Сегодня же он возвращался в «Вейл Вью» медленно, устало. «Вот так победа научного метода! — думал он с горечью. — Что это с моей стороны — честность или просто неуменье подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен!»

За ужином он был очень молчалив. Но после ужина, в гостиной, теперь комфортабельно убранной, когда они с Кристин сидели вместе на кушетке перед весело пылавшим огнем, он прижался головой к ее мягкой молодой груди и сказал со стоном:

— О Крис, дорогая, я уже с самого начала заварил такую кашу!

Когда она, утешая, начала тихонько гладить его голову, он почувствовал, что к глазам его подступают едкие слезы.

VI

Неожиданно рано и сразу наступила зима с большим снегопадом. Была только середина октября, но Эберло расположен так высоко в горах, что жестокие морозы ударили здесь чуть ли не раньше, чем успели облететь деревья. Однажды ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями, и когда Кристин и Эндрью проснулись поутру, все было одето его сверкающей белизной. Стадо горных пони, пробравшись сквозь пролом в полуразрушенной изгороди, окружавшей дом, сбилось в кучу у дверей кухни. На просторах горных высот, в лугах, покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило множество этих диких лошадок с темной шерстью, которые в испуге кидались прочь, завидев приближающегося человека. Но в снежные зимы голод гнал их вниз, к окраинам города.

Всю зиму Кристин подкармливала пони. Сначала они шарахались от нее, спотыкаясь от страха, но в конце зимы уже стали есть из ее рук. Особенно подружилась она с одной черной лошадкой, самой маленькой из всех, не больше шотландского пони, со спутанной гривой и плутовскими глазами, которую они окрестили «Чернышом».

Пони ели все что угодно: хлеб, картофельную шелуху, кожуру от яблок, даже апельсинные корки. Раз Эндрью для потехи протянул «Чернышу» пустую спичечную коробку. «Черныш» сжевал ее и облизался, как лакомка после пирожного.

Несмотря на то, что они были бедны, что им приходилось терпеть много невзгод, Кристин и Эндрью были счастливы. У Эндрью в кармане бренчали одни только медяки, но долг «Фонду» был почти погашен, деньги за мебель выплачивались аккуратно. Кристин, при всей своей хрупкости и кажущейся неопытности, обладала качеством йоркширских женщин — она была хорошей хозяйкой. С помощью одной только молоденькой служанки Дженни, дочери шахтера с соседней улицы, приходившей к ним ежедневно за несколько шиллингов в неделю, она поддерживала в доме такую чистоту, что все в нем сверкало. Хотя четыре комнаты остались немеблированными и поэтому были заперты, она сумела превратить «Вейл Вью» в уютный семейный очаг. Когда Эндрью приходил домой усталый, почти разбитый после долгого дня работы, у нее уже стоял на столе горячий обед, который быстро восстанавливал его силы.

Работа его была отчаянно тяжела. Делало ее такой, увы, не большое количество пациентов, а снег, необходимость взбираться в высоко расположенные участки, большие расстояния, которые приходилось делать во время обхода больных. В оттепель дороги превращались в настоящие болота, а потом ночью грязь подмерзала — и ходить было очень трудно и утомительно. Эндрью так часто приходил домой с насквозь промокшими внизу брюками, что Кристин в конце концов купила ему гетры. Когда он вечером, измученный, валился в кресло, она, встав на колени, снимала с него гамаши, потом тяжелые башмаки и приносила ему домашние туфли.

Люди в Эберло продолжали относиться к нему недоверчиво, ладить с ними было трудно. Все родственники Ченкина (а их было много, так как в долинах Уэльса браки между своими — обычное явление) дружно сплотились против него. Сестра Ллойд теперь была его открытым и злобным врагом и, распивая чай в домах, которые посещала, говорила о нем всякие гадости собиравшимся вокруг нее соседкам.

Вдобавок ко всему у Эндрью был еще один повод к раздражению, которое приходилось подавлять. Доктор Луэллин вызывал его для того, чтобы давать наркоз при операциях, гораздо чаще, чем Эндрью считал допустимым. Эндрью терпеть не мог давать наркоз, — эта механическая работа требовала совсем иного склада характера — спокойного темперамента и уравновешенности, которыми он вовсе не обладал. Он, конечно, ничего не имел против того, чтобы делать это для своих собственных больных. Но когда у него отнимали три дня в неделю на обслуживание больных, которых он раньше в глаза не видел, он считал, что ему взваливают на плечи чужое бремя. Однако он не осмеливался протестовать из страха лишиться места.

Однажды, в ноябрьский день, Кристин заметила, что он чем-то необычайно угнетен. В этот вечер он, придя домой, не окликнул ее весело, как всегда, и хотя притворялся спокойным, она слишком его любила, чтобы не заметить по углубившейся морщинке между глаз и целому ряду других мелких признаков, что он пришиблен каким-то новым неожиданным ударом.

За ужином она не спросила ничего, а после ужина, сидя у камина, занялась шитьем. Эндрью с трубкой в зубах подсел к ней и через некоторое время вдруг разразился следующей тирадой:

— Я терпеть не могу брюзжать, Крис! И не люблю тебя тревожить. Видит Бог, я стараюсь хранить свои неприятности про себя!

Так как он каждый вечер изливал перед ней душу, то такое заявление звучало весьма забавно, но Кристин не улыбнулась, и он продолжал;

— Ты видела здешнюю больницу, Крис. Помнишь, мы ее осматривали в первый же вечер нашего приезда? Помнишь, как она мне понравилась, как я бредил ею, радуясь возможности наладить свою работу. Я так много об этом думал, дорогая! У меня были такие замечательные планы, связанные с этой маленькой больницей в Эберло.

— Да, да, я знаю.

Он сказал с каменным лицом:

— Напрасно я себя обманывал. Это вовсе не городская больница, это больница Луэллина.

Крис молчала с тревогой во взгляде, ожидая от него объяснений.

— Сегодня утром у меня был один пациент, Крис, — заговорил Эндрью быстро, все больше распаляясь. — Заметь, я говорю «был»! Типичная верхушечная пневмония, и, главное, больной — бурильщик в антрацитовых копях, а я часто тебе говорил, что меня ужасно интересует состояние легких у людей этой профессии. Я нахожу, что тут большое поле для исследовательской работы. Я и подумал: «Вот первый случай использовать больницу, именно такой случай, когда нужно наблюдение и исследование научными методами». Я позвонил Луэллину, попросил его осмотреть со мной вместе больного, чтобы я мог поместить его в больницу.

Эндрью остановился, чтобы перевести дух, затем стремительно продолжал:

— Ну вот. Явился Луэллин в лимузине, все честь-честью. Любезен, как всегда, и чертовски тщательно осмотрел больного. Он первоклассный врач и свое дело знает великолепно. Подтвердил мой диагноз, указав две-три подробности, которые я упустил, и сразу согласился принять моего пациента в больницу. Я стал его благодарить, выражая свое удовольствие по поводу того, что смогу лечить своего больного в больнице, где имеются прекрасные приспособления для исследования именно такого рода случаев.