Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
[Этот священник] частенько грешил с некоей женщиной, свободной и из хорошей семьи; он обрезал ей волосы, обрядил ее мужчиной и повез с собой в другой город, надеясь там, поселившись среди незнакомцев, развеять подозрения в прелюбодеянии. Некоторое время спустя, выяснив, что произошло, ее родные устремились отомстить за свой позор… женщину они сожгли живьем, но за священника, движимые алчностью, согласились взять выкуп… Услышав об этом деле, епископ Этарий сжалился над этим человеком и спас его от неминуемой смерти, выплатив за него двадцать солидов золотом[182].
Видимо, священника еще можно было пустить в дело, а вот сексуальное прегрешение женщины полностью уничтожило ее как человека. Однако реальная проблема здесь не в греховности. Ключ к физическому уничтожению этой женщины – в том, что она, замаранная непозволительной связью, не могла теперь выполнять предписанную роль жены и матери; а без этой функции ценности в ней было не больше, чем в одалиске из султанского сераля. И, разумеется, ей нельзя было позволить выжить – оставить живое доказательство, что женщина способна выламываться из рамок патриархального общества и действовать как свободная личность. Снова ключом здесь является функция: женщина, не скованная цепью обязанностей по отношению к мужу и детям – опасная угроза как стабильности общества, так и себе самой. Хуже того: как и та француженка, которую греховность привела на костер, она больше никому ни для чего не нужна. А в те безжалостные времена от этой мысли был один шаг до убеждения, что лучше ей умереть.
Нечто в том же роде лежит в основе индийской традиции убийства жен, называемой сати или сатти. Согласно этому индуистскому обычаю, с давних лет ставшему законом, когда умирает муж, жене его больше незачем жить; как ясно говорит об этом индусский закон: «Для добродетельной женщины после смерти ее повелителя нет никакого иного долга, кроме как броситься в тот же огонь»[183]. Небольшая разница: умерший муж едва ли ощутит пламя погребального костра, а вот его живую жену придется запугивать, волочить силой и приковывать к месту, чтобы она вместе с трупом приняла ужасную смерть в огне, ибо жить ей больше незачем. Вот как описал очевидец обряд сати в Бенгалии XVIII века:
Родственник, чьей обязанностью было зажечь погребальный костер, шесть раз обвел ее вокруг костра… она легла рядом с телом, положила одну руку ему под голову, а другой обвила его шею. Затем на них высыпали с немалой высоты большое количество высушенных листьев какао и иного горючего материала, и полили сверху гхи, то есть растопленным маслом. В довершение их ложе придавили сверху двумя стволами бамбука и подожгли костер, который сразу разгорелся очень ярко… Едва вспыхнул огонь, все громко завопили… В этом страшном шуме невозможно было различить голос женщины, если она стонала или даже кричала во всю мочь; также для нее невозможно было пошевелиться или попытаться встать, ибо стволы бамбука прижали ее к ложу, как пресс. Мы много спорили об этих бамбуковых стволах, говоря, что это применение силы: ведь они не дают женщине встать, когда ее обожжет огонь. Но они отвечали: бамбук нужен лишь для того, чтобы костер не рухнул. Мы не могли более смотреть и пошли прочь, громко проклиная это убийство, в ужасе от того, чему стали свидетелями[184].
Таким неподдельным гневом, единственным утешением в ситуации полной беспомощности, постоянно отмечены реакции европейцев на восточные социальные практики. Однако стоит отметить: по словам свидетелей, сама жертва выглядела безмятежной, совершенно покорившейся судьбе. Такой эффект, чрезвычайно важный для «святости» мероприятия, достигался сочетанием разных техник: в день церемонии женщину могли грубо принуждать и даже тащить на костер силой, но перед этим она всю жизнь терпела идеологические манипуляции: с младенчества жертв учили, что сати (т. е. «верная») вдова заслуживает себе и своему мужу тридцать пять миллионов лет блаженства на небесах, а та, что отказывается исполнить свой долг, падает на низший из низших уровней спирали реинкарнации, чтобы вернуться на землю в самом презренном и отвратительном виде. К тому же индийский обычай выдавать замуж маленьких девочек приводил к тому, что далеко не все вдовы могли решать за себя: существует бесчисленное множество задокументированных случаев сожжения девочек-вдов десяти, девяти, восьми лет и даже меньше.
Впрочем, моральное негодование европейцев при виде этого обычая не выглядит таким уж оправданным, если вспомнить их собственную привычку сжигать женщин на кострах. Рассказ очевидца сати относится к 1798 году – всего через десять-двадцать лет после того, как в Европе сожгли последнюю «ведьму». Как и женщины сати, ведьмы часто бывали вдовами: ненужными, выбивающимися из общего ряда, аутсайдерами, так или иначе угрожающими патриархальному порядку. Ибо, как свидетельствуют исторические данные, ни в одной стране, ни в один временной период женщины не были свободны от системного сексуального насилия, от убеждения, что их тело вправе существовать лишь в отношениях с мужчиной, ради его удовольствия и продолжения его рода. Выйдя, по любой причине, за рамки этого оправдания своего существования, женщина превращалась в лучшем случае в предмет роскоши, в худшем – в прокаженную, парию, преступницу; и в обоих случаях отцы Церкви и общества знали, что с ней делать.
«Взгляни хорошенько на грехи дочерей…» Быть может, идеальный пример женщины как расходного материала – та, что является во всех смыслах слова добычей для мужчин: проститутка. Порожденная мужской похотью и терпящая наказание за то, что готова ее удовлетворять, проститутка выражает через свое тело вечное сексуальное напряжение между удовольствием и опасностью, а ремесло ее становится полем битвы, где встречаются лицом к лицу мужское желание и презрение к женщинам. Сперва побеждает одно, потом другое; сперва женщину используют, затем карают – это не меняется с древнейших времен. Но даже самый краткий исторический обзор показывает, что за тысячу лет, протекших с победы богов-отцов до начала Нового времени, положение проституток только ухудшалось; парадоксальным образом, чем больше ограничивали жен, матерей и прочих «добродетельных женщин», чем сильнее на них давили, чем суровее наказывали за любое прегрешение – тем тяжелее жилось и их «незаконным» сестрам.
Это совершенно очевидно из того, как ужесточались кары для «шлюх и потаскух» в те же столетия, которые в прочих отношениях являли собой постепенный отказ от варварства, смягчение нравов и избавление от самых ужасных наказаний за иные преступления. Один из древнейших известных нам сексуальных законов, из визиготского кодекса, относящегося к 450 году, предписывает публично бить шлюх кнутом и разрезать им носы в знак позора[185]. К XII веку в Англии статуты короля Генриха II определяют «шлюху» как столь мерзкое, чуждое всему человеческому существо, что, в дополнение к вышеуказанным наказаниям, ей под страхом штрафа, трех недель в тюрьме, посадки на «утиный стул» и изгнания из города запрещается иметь постоянного любовника. Двести лет спустя, в царствование Эдуарда III, проститутка, как нидда в иудаизме, обязана была носить особый знак или капюшон, «чтобы присовокупить к пороку уродство и тем сделать порок более отвратительным». Наконец, по мере того как на горле Европы сжалась хватка пуританства, наказания для женщин достигли беспрецедентного пика жестокости и садизма и палач получил возможность показать все, на что способен, как видим мы из этого списка:
Мари Кюршнерин, молодая проститутка… Отрезаны уши, повешена.
Анна Пейельштайнин из Нюрнберга, имела сношения с отцом и сыном… и таким же образом с 21 мужчиной и юношей, с согласия своего мужа. Обезглавлена мечом, стоя.
Урсала Гримнин, хозяйка гостиницы… проститутка, сводня, содержательница борделя… стояла у позорного столба, бита кнутом, клеймена в обе щеки и изгнана из города.
Магдален Фишерин… незамужняя служанка… имела ребенка от отца и сына… обезглавлена мечом, в виде милости[186].
Милостью, о которой упоминает в своем личном дневнике нюрнбергский палач Франц Шмидт, исполнявший эту должность с 1573 по 1617 год, была замена медленной и мучительной казни через повешение быстрым и относительно безболезненным отсечением головы. Несомненно, сама жертва или какой-то ее запоздалый доброжелатель щедро заплатили палачу за эту «милость»; ясно и то, что никакой иной милости от толпы достопочтенных граждан, собравшихся поглазеть на казнь, как на праздник, ожидать не стоило. Эта бедная женщина, о которой нам неизвестно ничего, кроме ее
