Интернет-журнал 'Домашняя лаборатория', 2007 №11 - Журнал «Домашняя лаборатория»

Наиболее шокирующее впечатление (по крайней мере, на взгляд сторонних наблюдателей) производили жилищные условия шахтеров.

Хотя они и изменились к лучшему с тех пор, как в начале века Пальчинский изучал устройство здешних шахтерских бараков, все же эти изменения по прошествии трех поколений были удручающе малы. После забастовки 1989 года один из шахтеров замечал: «Многие шахтеры по-прежнему живут в таких условиях, что, если бы здесь был снят фильм, то при его просмотре вы бы подумали, что дело происходит в 1905 году» [33]. Согласно официальной сводке, опубликованной после забастовки, к началу 1989 года в 63 % шахтерских жилищ отсутствовала горячая вода, в 20 % не было и холодной воды, а 26 % жилищ не были подключены к канализационной системе. Примерно 17 % шахтеров вообще не имели ни домов, ни квартир, и жили либо у друзей, либо в бараках [34].

Журналисты, интервьюировавшие шахтеров Донбасса после забастовки 1989 года, вынесли впечатление, что страдания этих людей коренятся в глубинах советской истории. Шахтеры говорили, что сразу после революции, в начале двадцатых годов, углекопам, как и остальным советским рабочим, была обещана новая эра, в которую они будут жить лучше, чем рабочие всего остального мира. Период, когда казалось возможным, что подобные обещания будут выполнены, кончился, по их мнению, с наступлением террора и репрессий в конце двадцатых годов. В 1928 году был изгнан со своего поста глава их профсоюза М.Л. Томский. (Можно ли считать простым совпадением, что в том же самом году был арестован и Пальчинский — наиболее заметная фигура среди тех инженеров, кто с вниманием относился к социальным проблемам и благополучию рабочих?) Начиная с этого времени, говорили шахтеры, «на интересы рабочих махнули рукой» [35]. Шахтеры предприняли забастовку при Хрущеве, когда политическая обстановка в стране несколько разрядилась, но их выступление было жестоко подавлено войсками. И до начала эпохи горбачевских реформ они уже больше не отваживались бастовать, добиваясь улучшения условий своей жизни и труда.

Вскоре после начала забастовки 1989 года Горбачев выступил по телевидению и признал справедливость большинства претензий шахтеров. Затем представители правительства встретились с руководителями забастовочных комитетов и согласились выполнить 25 требований шахтеров. Спектр обещанных реформ включал повышение заработной платы и пенсионного обеспечения, объявление воскресенья гарантированным выходным днем, обеспечение мылом в количестве не менее 800 граммов в месяц на каждого рабочего, улучшение поставок продовольствия и прочих товаров, усовершенствование систем безопасности и гарантированное обеспечение всех шахтеров жильем в многоквартирных домах. Многие из этих обещаний, однако, так и не были выполнены, а увеличение зарплаты и пенсий было вскоре сведено на нет инфляцией. Волнения в среде рабочих продолжались. Тем не менее, шахтерская забастовка 1989 года была знаменательным событием, став первой успешной массовой забастовкой в советской истории.

В 1926 году Пальчинский назвал восьмимиллионную армию рабочих Советской России «неиспользованной силой, в сравнении с которой все остальные громадные естественные богатства страны отходят на второй план» [36]. Он верил, что Россия может стать не только мощной державой, но и страной человечной культуры, если соединит рациональное использование своих богатых природных ресурсов с заботой о благополучии этой рабочей силы. Задолго до шахтерской забастовки 1989 года Советский Союз стал военной сверхдержавой и создал один из мощнейших индустриальных комплексов в мире. Победа индустриализации, однако, оказалась совершенно бесплодной, ибо в ходе ее достижения руководители страны лишились поддержки своего собственного народа.

Эпилог

ПРИЗРАК ПЕТРА ПАЛЬЧИНСКОГО

В 1992 году драматург и президент независимой Чехословакии Вацлав Гавел написал, что падение коммунизма ознаменовало конец целой эпохи человеческой истории — эпохи господства образа мысли, основанного на научной объективности. Марксизм, утверждал он, был идеологией «самонадеянного, абсолютистского разума», и его провал означает, что, вместо того, чтобы полагаться на объективность, человек «должен довериться собственной субъективности как своему главному связующему звену с субъективностью мира» [1].

Что бы мог сказать Пальчинский в ответ на эти слова, доведись ему услышать их? С не меньшей решительностью, чем Гавел, он бы поддержал присущее им обоим стремление к человечному миру, однако наверняка посмеялся бы (возможно, сквозь слезы) над изображением советского марксизма в качестве венца научного рационализма и объективности. Было ли торжеством рациональности строительство Беломорканала, проложенного отнюдь не оптимальным курсом и самыми первобытными методами, ценой сотен тысяч жизней заключенных? Было ли триумфом объективности наплевательское отношение властей к советам лучших технических специалистов при строительстве Магнитогорска, плотины Днепровской ГЭС и Байкало-Амурской магистрали? Было ли достижением науки обучение самой большой армии инженеров в мире — людей, которым предстояло стать во главе всей советской бюрократии, — если они не получали почти никаких знании о современной экономике и политике? Чем, как не вспышкой чистейшей субъективности, было деспотическое требование Сталина обеспечить такие темпы промышленного роста, которые были технически невозможны и привели к ужасающему расточению человеческих жизней? Чем же было, наконец, надолго пережившее Сталина, сохранившееся и в 1980-е годы упорное стремление советских лидеров содержать неэффективные совхозы и гигантские государственные предприятия, если не проявлением упрямого догматизма, игнорирующего существующие во всем мире горы эмпирических данных о более эффективных и человечных экономических структурах?

Пальчинский мог бы подтвердить, что эти иррациональные аспекты советского коммунизма впервые проявились не во времена Гавела, но были замечены и подвергнуты критике уже в 1920-е годы им самим и многими другими. Тогдашние критические замечания выдвигались во имя научной рациональности и социальной справедливости — принципов, которые Пальчинский стремился соединить один с другим. Его критические отзывы о начальной индустриализации СССР помогают нам разобраться в последующем провале предпринятой советскими лидерами попытке превратить страну в передовую современную державу.

Осуществление первых проектов в истории советской индустриализации оказалось возможным благодаря той социальной энергии, которой новое коммунистическое правительство «зарядило» рабочих, привыкших к гнетущим условиям царского режима.

Коммунисты выдали рабочим вексель на то, что новое советское общество, каким бы трудным ни было его становление, в конечном счете будет обществом изобилия и гуманности. Этого векселя хватило на одно поколение. Многие из рабочих, трудившихся в ужасающих условиях Днепростроя, Магнитостроя и на других участках фронта индустриализации первых пятилеток, умудрялись сохранять веру в то, что будущее принесет им жизнь, богатую и материальными, и духовными благами. К концу тридцатых годов стали расти сомнения, питаемые угнетающей и полной насилия атмосферой «чисток», а также невыполнением властями их обещаний рабочим; однако Вторая мировая война дала правительству отсрочку. Национальные чувства возбудили громадную энергию промышленного и военного строительства, которое имело успех и стало предметом законной гордости страны и ее граждан.

Но урон, нанесенный Советскому Союзу нацистской Германией,