Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

расползлась:

— Я думаю, вы доказать сумеете, нисколько в этом я не

сомневаюсь, найдете способ опровергнуть все эти…

Тут бывший идеолог замялся на мгновение, синонимы

словам вранье и подлое подыскивая наилучшие:

— Эээ… сведения… мм… факты, скажем так… Вы

девушка красивая, неглупая… я думаю безвыходных совсем

уж положений не бывает… Да… И если что, — ах, эти брызги

бледно-голубые, на белых, санфаянсовых шарах, все

очевидно, явно, прямо, таинственности, в самом деле, не

осталось никакой, — и если что, звоните прямо мне… домой…

вот телефончик… Легко запомнить, но я записал… звоните,

подумаем, прикинем вместе варианты… сю-сю…

Поняла! Поняла, поняла, нет никаких сомнений,

сообразила, что к чему, хватает на лету! И улыбнулся на

прощанье, два ряда желтых показал.

Дерьмо! Козел! Ублюдок!

Исчезнуть, смыться, отвалить, уехать.

Пока, действительно, остатки, как там, совести и

чести, хрен знает чего, того, что мешает, не дает балдеть,

тащиться, ловить свой кайф со всеми наравне, в душе? на

сердце? где-то там внутри ворочаются, теплятся, жизнь

отравляя? украшая? непонятным смыслом, не важно, пока

еще имеешь право всей Лерой навалиться, прижать, ладони

запустить в густую, спутанную сном мальчишеским,

коротким, шевелюру и эти дивные ресницы согреть дыханием

своим:

— Давай поженимся! Давай, мой милый!

Дзинь-дзинь.

— Валера, вы не забыли, сегодня вечером клуб горного

устраивает показательную дискотеку?

— Да, да, конечно, Кира Венедиктовна, а у вас что-то

случилось дома, вы сегодня будете?

— Нет, Валера, нет. Андрюшу все-таки кладут в

больницу снова обследоваться, так что сегодня без меня там

управляйтесь, а вечером давайте встретимся на остановке.

— Хорошо.

— Начало в девятнадцать тридцать?

— Да.

— Отлично, значит ровно в семь у Искитимского

моста.

Отбой. Бип-бип-бип-бип.

Ага, значит Кира еще не в курсе. Или это пока вообще

наше частное с товарищем Курбатовым дело? Похоже.

Свинное рыло. Упырек. Ну, подожди, я тебе еще пришлю

открытку из многоцветного набора для молодой хозяйки

"Холодный поросенок с хреном".

А с Кирой, с Кирой Венедиктовной, с ней надо просто

сегодня вечером поговорить, по-бабьи все ей выложить, как

есть. Авось поймет.

В общем, так. Если завтра уехать первым,

шестичасовым, то можно будет к третьей паре уже быть там.

Стоять спиной к окну в старинном, пахнущем клопами,

крысами и вековой известкой коридоре, стоять и ждать, когда

чуть только захлебнется трелями звонок, откинется, привычно

стали купеческой испытывая прочность, дверная створка, и

вместе со спертым воздухом наружу, на свободу повалит,

посыпется народ худой и беззаботный.

— Привет. Не ждал? Пойдем.

— Куда?

— Куда угодно! В сад на скамейку, на чердак, а хочешь,

можно прямо здесь.

— Валера….

— Я…

На лестнице столкнулась с Анютой, ах, личико у нас

какое, ну, просто светится, сияет:

— Салют! — нежнее нежного ей улыбнулась Лера.

Отлично! Так держать!

А в проходной, везение какое, надо же, нос к носу

повстречалась с грымзой из соседнего отдела, Мариной

Бородатых, и с ней была любезна, как наследница престола.

— Всего!

И сразу села на девятку, словно специально поданную

к трапу, и покатила, поехала, любуясь грязными витринами,

котами, тополями, торговцами колбой, и встречный ветерок

спешил то о цветеньи плановом сирени доложить, то о поре

горячей в чанах огромных плавить битум.

Господи, как это просто, и непонятно лишь одно, что

же мешало раньше, не дожидаясь приглашения ио, иа, иу,

бумажки с красными строками и грамотно оставленным для

дырокола полем слева, на все это подобье жизни плюнуть.

Тьфу. Дура ты, Лера. Ну, это уж само собой.

Итак, часу в четвертом, потном, пыльном, весеннюю

голубизну на желтизну июньскую сменившего внезапно дня,

вдоль жухлой зелени вонючим автотранспортом замученного

прежде времени газона, от остановки автобуса "Завод

Электромашина" к бессмысленно с утра на солнце

пялившемуся большими окнами немытыми, ослепшему и

задохнувшемуся Трансагентству шла девушка красивая,

высокая в приятном тонком свитерке и джинсах голубых,

беспечно уплетая эскимо на палочке по 22 копейки.

Плыла, смешно подхватывала языком полоски

расползавшегося шоколада, не думая и не подозревая, что

серия приятных встреч и неожиданных свиданий через

мгновений парочку каких-то продолжится, и новое, пленяя

простой и непосредственностью родственной, в цепи

появится звено:

— Ты что, еще здесь?

Стася. Кузина заносчивая и самоуверенная. Студентка

библиотечного факультета Южносибирского института

культуры.

Везет, определенно, Лере, ее несет нелегкая сегодня

от края к краю, от мерзко чмокающего порока к скрипучему

невыносимо благочестию, без остановок, перекуров,

колбаской-колбасой, пурум-пурум-пурум, с холодным

завтраком в пути.

Ах ты, морально устойчивое существо,

высоконравственный до клеточки последней организм, только

тебя, голубушка, сегодня и не хватало, с твоими взглядами

"деваться некуда" и проповедью невозможной.

Ну, чем порадуешь на этот раз?

Да, кто бы мог подумать, что кровь родная, сестры,

делившие когда-то мирно, полюбовно, делянки земляники

конопатой на склонах солнечных у шестопаловских прудов,

будут стоять друг перед другом с такими недостойными,

позорными ухмылками, улыбочками на устах?

Нехорошо.

А ведь смешно сказать, Валерка не то чтоб

радовалась, но с любопытством некоторым студентки

появления ждала в расцвеченном иллюминацией, красивом

желто-красном центре областном. Не то чтобы себя, кулему

малолетнюю времен далеких, равняла с этой очкастой

выдергой, но все же с симпатией какой-то, какую-то, быть

может, занятную метаморфозу предвкушая.

Кстати, из Томска возвращалась, не сомневалась даже

ни минуты, что дверь ей, с глазами синими от удивления,

сестра откроет. Ну, где ей жить, как не в пустующей зимой

неделями квартире, не пропадать же, в самом деле,

шестнадцати уютным метрам Лериным, прекрасной комнатке

с окошком, словно специально для нее, для Стаси, выходящим

во двор вечно украдкой разгружающего контейнеры

коричневые магазина "Книжный мир".

— Не, забоялась, что меня кормить придется, — папаша,

как всегда был незатейлив, и в настроении отменном, — Да и

ближе ей, вроде как, там. Через дорогу от общежитья

институт.

Ах, превратилась, превратилась, да, только не в

подружку неуклюжую, но верную. Лягушкой обернулась,

жабой, на материнский взгляд немой и долгий внезапно

перестала натыкаться и расцвела. Уф, наконец-то, еще одной

синенкой на свете больше стало.

Шагают октябрята, стоят безмолвно пионеры и

пароходные гудки гудят. Дочь героического бригадира

Савелия Синенко, погибшего по глупости бухих мерзавцев

мужиков на лесосеке, разве чета она соплявке, у которой не то

чтобы фотопортрета нет раскрашенного (с доски почета

переданного на вечное хранение) в квартире городской, у нее,

простите, неизвестно, был ли хоть кто-нибудь вообще для

черно-белой карточки доски вокзальной "Ты помоги милиции,

товарищ".

Вот так, вот так, то есть как-то само собой понятно

стало, что девочке серьезной Стасе пришла пора за дело

приниматься, ну, а удел известной шалаболки Леры, увы и ах.

Впрочем, некоторые условности, конечно,

соблюдались, кое-какая видимость, определенно, сохранялась

до поры, до времени, а точнее говоря, до встречи идиотской

мартовской. Господи, и почему их, правильных и яснооких,

всех до одного так тянет в "Льдинку"? Нет, нет, да и заглянет,

то недотрога вдруг какой-нибудь, нос выше головы, или

чистюля, прищуренные глазки и губки — Боже-ж-мой. Чтоб

праведного гнева огонь в душе не гас? Наверно, а зачем еще.

Так или иначе, но, ах-ах, студентки симпатичные,

особы поэтические, для торжества невинного с мороженым и

пуншем гнилое, неподходящее для чистых душ возвышенных,

наивно и время выбрали, и место. Второй этаж "Льдинки", в

пору когда на третьем вот-вот начнутся танцы с водкой, а на

первом блевотина с милицией и анашой.

— Значит, вот как ты живешь?

— Ага.

Короче, презирала, избегала, мараться не хотела,

стихи за томиком читала томик, в серебряной ладье над миром