Банкир - Петр Катериничев

Глава 14

— Ну вот и слава Богу…

Мужчина услышал эти слова, открыл глаза, увидел сперва мутно, словно сквозь матовое стекло, склоненное над ним лицо старика. Потом изображение словно сфокусировалось, он разглядел участливый взгляд, белые, аккуратно прихваченные ленточкой волосы, седую бороду…

— Где я?

— Да покамест, мил человек, на грешной нашей земле. Видать, в преисподней тебя не ждали, а Бог взять повременил. Два месяца с лишком в беспамятстве да в горячке промаялся. Я думал — не сдюжишь уже, ан нет, порода в тебе крепкая сидит.

Мужчина попробовал привстать на постели, руки заметно подрагивали.

— Что со мною было?

— Докторша приходила из амбулатории, трубочкой тебя слушала, вроде воспаление легких обнаружила — то ли простудное, то ли горячечное, поколола тебя пенцилином или чем там…

— Где я?

— В станице Раздольной. Места здешние еще Лукоморьем кличут, Бог весть почему… И город Приморск от нас в семидесяти верстах будет…

— Приморск?

— Ну так.

— И… на каком он море?

— Покамест — Черное, при Святославе да Олеге Вещем — Русским звали. Оно тебя и принесло.

— Море?

— Ну так. Во время шторма.

Мужчина оглядел небольшую беленую комнатку, вдохнул теплый хлебный запах…

— А это я сухарики сушу ржаные — от них и сытность, и дух легкий… Здесь я и обитаю — раб Божий Иван Михеев Петров… А тебя как величать?

— Меня?

— А кого ж? Туточки — только я, да ты, да мы с тобой…

— Я… Я не знаю…

— Не знаешь? — Старик внимательно смотрел в глаза больного. Они были ясными, цвета глубокого моря и немного беспомощными… Он не врал.

— Не помню.

— А что помнишь-то?

Мужчина еще раз оглядел комнату:

— Иван Михеевич, как я здесь оказался?

— Да говорю же, двое отдыхающих тебя из моря и вынули. Шли бережком ко мне, винца взять, да тебя и приметили. Думали — мертвый, сердце, что птичка, замерло вовсе, да один тебя возьми и оброни спьяну-то… Оно и пошло! Ребятишки те тебя ко мне, как покойника, волокли, а вышел — живехонький! Может, ты с корабля какого сиганул или выпал?

— Не помню… Ни-че-го.

— Да ты не напрягайся силком… Бог даст — вернется память-то. И зови меня по-простому, Михеичем, а то — дед Иваном, мне так привычнее… А вот как к тебе-то обращаться?.. Нехорошо ж совсем без имени.

Мужчина пожал плечами.

— А встать-то сможешь?

— Попробую.

— Вот и пытайся. Зеркало у меня одно, над умывальней прикручено…

Глянь-кось, может, и прояснится память та…

Мужчина осторожно опустил ноги на пол, встал неуверенно, сделал шаг, другой…

— Да ты на меня, мил человек, обопрись, сподручнее будет. И не гляди, что сивый я весь, Бог силою когдась не обидел, по молодости — ломы гнул, да и щас чуток осталось…

…Из мутноватого стекла на мужчину смотрели усталые, но ясные глаза.

Отросшие волосы торчали во все стороны, словно львиная грива, высокий лоб прорезан тонкой морщинкой у переносья, над левой бровью — заросший шрам; темно-русая борода густо укрывает подбородок и впалые щеки… Мужчина долго всматривался в свое отражение.

— Это — я? — произнес он наконец.

— А то кто же… Хотя поменялся, чего уж: как очнешься, я тебя картофельным бульончиком попою, ан ты замрешь, смотришь без смысла в одну точку, а то — ляжешь, и непонятно: спишь не спишь… Немудрено, что с тела спал, да оно, может, и к лучшему: по возрасту ты хоть и не вьюноша, но и не в годах великих муж, чтоб жирком лишним щеголять… Ты, друг милый, как приплыл, в тебе центнер был, не меньше… У меня и одежка твоя в сохранности — свитер, брюки… Свитер, может, и впору, в плечах-то, а брюками два раза обернешься…

Да и как принесли тебя, лицо заплыло все — то ли об камни, то ли оглоблиной какой навернуло…

— И долго я… лежал так вот?

— Да я ж тебе уже сказывал: почитай, месяца три. Мужчина тряхнул головой, словно пытаясь собраться, сконцентрироваться…

— И вы ухаживали за мной?

— А то как же.

— А почему в больницу не отправили или еще куда?

— Про то, мил человек, разговор у нас долгий завьется… Мужчина провел несколько раз ладонью по заросшему подбородку…

— Ты вот что… Ты, пожалуй, щас в баньку пойди — она и мысли просветляет, и душу лечит… Банька у меня своя, за домом, дровишки тамо же, подтопи, если простыла — я с утреца протапливал, косточки грел… Смыслишь в баньке-то?

Растопишь? — Михеич лукаво смотрел на «постояльца».

Глаза у того метнулись куда-то внутрь, словно вспоминая.

— Растоплю.

— Вот и ладушки. Вода — в колодезе.

Мужчина вышел во дворик. Бросил ведерко в глубокий глинобитный колодец в центре двора, вытянул на веревке, перелил в бак. Другое. Третье. Пот катился градом по лицу, руки тряслись от напряжения, нательная рубаха промокла насквозь… Мужчина подхватил двумя руками полный бак, дернул вверх, стараясь поставить на низенькую тележку на колесиках — тот сорвался… Он повторил попытку… Есть… Закрепил бак ремнями и потянул повозочку через узенький дворик, за дом.

Старик наблюдал за ним украдкой через оконце, улыбнулся… Вот так. Живешь — так живи, безо всяких скидок на слабость или боль. На всю живи!

Потом вытащил из ящика тряпицу, развернул. Там оказался тот самый перстень с темным, густо-красным, пурпурного оттенка камнем… Полюбовался… И еще вспомнил — слово, так часто повторяемое больным в горячечном бреду, — «Грааль».

Альбер ждал. Кто-то сильно умный, кажется Бюффон, заметил два века назад:

«Гений — это терпение». К гениям себя Альбер не относил; он искренне считал, что гениальность — не что иное, как душевная болезнь, заключающаяся в активном переустройстве этого мира — переустройстве явном, каким занимались политики всех рангов, или переустройстве мнимом: это удел поэтов, художников, литераторов и прочих служителей муз. Но то, что терпение — необходимое, вернее, главное качество, отличающее разумного от глупца, с этим спорить не приходилось. Восточные люди выразились точнее:

«Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить, смириться с тем, чего я не могу изменить, и пошли мне мудрость, чтобы отличить первое от второго».

Альбер полагал, что свою жизнь он изменить может. Или — свою игру… Для него понятия «жизнь» и «игра» — азартная, смертельно рискованная — были одним понятием.

А сейчас — он ждал. У него было время подумать, сколько угодно времени. И самое важное, к чему он пришел…

Он прозевал начало смены элит. Вернее, он остался в определенной элите, но в этой быстро меняющейся жизни и тот пост, что он занимал, и то влияние, что имел прежде, перестали что-либо значить. Попав в обойму интересов Магистра и тем самым в Замок, он, как ему казалось, восстановил шаткое равновесие: по-прежнему мог принимать решения, от которых зависели жизни людей, по-прежнему играл человечьими судьбами, надеждами, отчаянием или даже любовью — в зависимости от поставленных задач… Его положение под «сводами Замка» было устойчивым, его профессионализм был оценен, казалось бы — чего еще?..

Только одно. Постоянное, каждодневное ощущение тоненькой ниточки, на которую ты подвешен и которую может в одно мгновение пересечь острым безличным лезвием неведомая рука… Или — просто оборвать. Вместе с жизнью. Его жизнью.

Можно было утешать себя тем, что от его собственной руки тянутся не одна и не две нити… И что жизнь вообще такова… Но… Это утешение для дураков или идеалистов, которые готовы сравнивать свою собственную жизнь с чьей-то еще, бросать ее на алтарь каких-то там идеалов… Притом что практика не раз и не два убеждала Альбера в том, что даже эти звездоболы, когда доходило до дела, предпочитали под благим предлогом уйти не только от самопожертвования, но даже от выставления на кон своей высокоодухотворенной и напичканной бездной бестолковых знаний головы… А «благой предлог» в таком деле бывает лишь один: подставить вместо собственной головы чужую; вернее даже, не чужую, а именно «ближнего своего»! Чтобы потом дружно скорбеть о пролитой «за идеалы» крови, требовать отмщения и справедливости… И тем — наживать политический капитал, не забывая превращать его в капитал финансовый…

И ставшее популярно-ходовым слово «беспредел» Альбер понимал совершенно однозначно и просто: это когда, заснув с вечера ефрейтором, человечек назавтра просыпается генералом. И не важно, какие комбинации и интриги стоят за этим «чудесным» превращением, чьи интересы оказываются завязанными на новоиспеченного главкомчика… Попав «из грязи — в князи», он не только перестанет учитывать пожелания постоянных «небожителей», он, окружив себя такими же «отмороженными», «во имя» крушит вокруг все и вся, манипулируя тем же расхожим словцом «народ», если политик, или «пацаны», если авторитет.

Сначала Замок показался Альберу структурой «мира теней», способной выстроить определенные властные горизонтали и вертикали и контролировать их. И тем самым сохранить государство — то, что Альбер считал некоей нерушимой сущностью… Что поделать — он так воспитывался…