По обрывистому пути - Степан Злобин

Но дальше пошли ещё более беспокойные дни, когда чернявый рязанец Коля принёс к ней в комнату гектограф, а Митя-волжанин — стопу бумаги и валик и когда не сколько казавшихся бесконечными часов в ее комнате продолжалась работа по размножению воззвания Исполнительного комитета объединенных землячеств.

Когда гектограф и часть прокламаций унесли из ее комнаты, ей нестерпимо захотелось хоть с кем-нибудь поделиться, кому-нибудь рассказать, что она секретарь Исполнительного комитета, что именно из ее скромной комнатки раздается на всю Москву призыв к студенческой забастовке… Но никому рассказывать было нельзя, кроме тех, кто знал уже сам.

Аночка была уверена в том, что можно бы было рассказать обо всем Володе. Ему она могла бы открыть всякую тайну, которая касается и её и других. Это верный, надёжный друг. Таких, как он, больше нет на свете… Неужели его ещё не выпустили из тюрьмы? Федот Николаевич обещал ей писать все новости, но в единственном письме, которое получила Аночка, была сказана только одна фраза: «Твой приятель по-прежнему в одиночестве и никуда не ходит. Надеюсь, все же он скоро перестанет скучать». Отец ничего не объяснил, почему надеется на скорое окончание этой «скуки» и «одиночества».

Однако же долго раздумывать о Володиной участи Аночка не могла. Оставленную у нее товарищами часть прокламаций она должна была передать Феде на катке на Патриарших прудах. Но коньки в этот вечер не скользили по льду: завзятая конькобежка Аночка боялась упасть и рассыпать из муфты листовки… Только тогда, когда Федя, взявшись с ней за руки и скользя круг за кругом, выложил постепенно из ее муфточки все листовки к себе в карман и распрощался с нею, Аночка облегченно и свободно, понеслась навстречу правоведу из Калуги, знакомому по катку. Она почувствовала себя ловким и опытным конспиратором. У нее словно выросли крылья, она как будто летала, скользя не по льду, а над блестящей поверхностью льда, совсем ее не касаясь. Ей давали дорогу, перед ней расступались цепи катающихся, ею любовались, позади нее неслась целая свита кавалеров. «Царица льда!», «Принцесса Снегурочка!»— слышала она отдельные возгласы. «А косы-то, косы какие!»

Вальсы, один пластичнее, мелодичнее другого, легко кружили её — «Дунайские волны», «Лесная сказка»… Но вот медь загремела мазурку. К Аночке подкатился тот же знакомый правовед Геннадий, и все вокруг раздвинулись, очищая перед ними ледяное пространство…

Мгновенные вспышки магния несколько раз освещали танцующую пару. Когда закончилась музыка, Аночкин кавалер, вместо того чтобы посадить на скамейку, настойчиво повлек ее в «теплушку» погреться.

— Такая разгоряченная, вы простудитесь, что вы! Мне перед богом за вас отвечать! — шутил он.

До самого входа в «теплушку» их провожали аплодисментами…

А возле «теплушки» расположившийся со своей треногой фотограф с изяшным поклоном просил их обоих на одно мгновение задержаться и ослепил неожиданной вспышкой магния…

Гремя коньками на ремешке, счастливая, радостная Аночка возвращалась домой, в свой тихий, маленький переулок у Спиридоновки.

— Разрешите зайти за вами двадцать девятого? — спросил Геннадий.

— Заходите, — готовно сказала она. — А впрочем, нет… Что вы, нельзя! Двадцать девятого сходка в университете…

— А вам-то какое до этого дело? Неужели вы с «этими»?

— Нет, почему… Ведь это же общее… — нерешительно возразила она, и ей стало не по себе от пренебрежительного тона Геннадия.

Она уже знала, что он племянник калужского или тульского вице-губернатора, что он из богатой семьи, помещичий сын, даже кажется, чуть ли не князь или граф, и все это ей не мешало. Но этот презрительный тон в отношении ее друзей…

— Что значит «общее»? Чье?.. Мадемуазель, sans protestes je vous prie![11] Решено? Я за вами в четыре… Снежная королева, принцесса Снегурочка — и вдруг какие-то сходки! Решено — я заеду!

Она не нашлась возразить и скромно скользнула в калитку…

Ещё полгода назад ее действительно не касалось бы слово «сходка», — как будто в деревне сошлись мужики присуждать непокорному сыну по просьбе родителей розги… Но сегодня это стало ее, Аночки, личным делом, делом чести и совести. Она сама писала и печатала эти слова о необходимости всеобщего студенческого протеста против грубого произвола, она гордилась тем, что эти еще недавно чужие слова теперь стали словами, идущими из её сердца… Эти киевские юноши, брошенные по указу министра в казармы, на издевательство фельдфебелям, стали ей как родные: каждый из них представлялся ей другом и братом Володи. Ведь именно киевскую прокламацию, как она узнала теперь, нашли у Володи, и за это его держали в тюрьме…

Само прикосновение к ее руке изящного, гибкого, ловкого красавца Геннадия казалось ей теперь оскорблением близких друзей.

Прийти на каток и отказать ему в танце… Прийти с кем-нибудь, — например, с Федей Рощиным…

— Аночка, выпьете вместе с нами чаю, — позвал из-за двери Георгий Дмитриевич Бурмин.

Аночка вышла в столовую.

Хозяева квартиры, у которых Аночка жила «на хлебах», были еще совсем молодой супружеской четой. Они всегда приглашали Аночку к своему столу выпить вечером чаю, и она, бывало раньше, нередко с удовольствием проводила у них уютные семейные вечера, подслащенные вишневым вареньем. Это вносило приятное разнообразие в студенческую жизнь и выгодно отличалось от сиротливой жизни в общежитии, которую Аночка наблюдала, бывая у других курсисток.

Столовая Бурминых была простенькой, напоминавшей Аночке ее детство. Впрочем, простенько выглядела и вся остальная квартира, за исключением солидно обставленного кабинета Георгия Дмитриевича Бурмина, начинающего адвоката.

За столом у кипящего самовара хлопотала уютная, с пухленьким животиком, курносая и мечтательная Клавочка Бурмина, одетая в дешевенькое платье.

Георгий Дмитриевич за чаем обычно рассказывал о каком-нибудь судебном казусе, рассуждал об ораторских приемах и философии права. Он считал себя очень талантливым, разносторонним и образованным и говорил со значительностью, в которой звучало сознание собственного блеска, хотя еще не оцененного публично.

— Ну как у вас во студенчестве, все кипит, все клокочет? — сочувственно спросил Георгий Дмитриевич у Аночки.

— Конечно, все возмущаются, — с живостью сообщила она. — Думаю, кончится все-таки забастовкой студентов по всей России. Всех в солдаты отдать невозможно!

— Особенно вас! — шутливо согласился Георгий Дмитриевич. — Вообрази, Клавуся, нашу Аночку в сапогах и с ружьем на плече… «Раз-два, раз-два…» Нет, вас в солдаты не отдадут. А в Сибирь ведь, пожалуй, отправят многих. Я думаю, Аночка, что особенно пострадают те, кто окажется в числе организаторов, — высказал мысль адвокат и испытующе посмотрел на нее в упор.

— Знаете, Георгий Дмитриевич, я терпеть не могу Достоевского! Вам совсем не к лицу быть Порфирием, а я никого не убила, — вспыхнув, сказала Аночка.

Бурмин смутился:

— Да что вы, Аночка! Я от доброго чувства. Просто хотел бы по-дружески предостеречь. Помните, Федот Николаевич, договариваясь о комнате, поручил нам беречь и лелеять вас…

— Вы и лелеете! Чай с вареньем живое тому доказательство, — натянуто пошутила Аночка.

— И беречь, Аночка, и беречь! — примиряюще вмешалась Клавдия Константиновна. — Юрик хочет тебя остеречь от беды и не знает, как это сделать. Ведь мы же все видим и понимаем!

— Что ты хочешь сказать? Что вы «понимаете»?

— Ну, кто к тебе ходит, чем вы занимаетесь… А сегодня я на извозчике подъезжала к дому, когда ты уходила, и я заметила — шпик за тобой. Настоящий шпик!.. Я так испугалась, встревожилась. Сердце остановилось, поверишь…

— Я приезжаю домой — валерьянка, — снова вмешался Бурмин. — Валерьянкой пропахло всё. Что случилось?! Бегу прямо в спальню — Клавуся лежит с завязанной головой, и в воздухе валерьянка. Кричу ей: «Клавуся, ты что?!» Она мне одними губами: «Шпики…» Я, Аночка, не боюсь за себя, но Клавуся… Вы извините меня, Аночка, вы понимаете… Положение… Если обыск или какое ночное событие… С Клавусей может случиться…

— Юрик, оставь! — с комической властностью, поднимаясь, сказала жена адвоката. — Я запрещаю тебе, Юрик! С девицами так разговаривать неприлично!

— Не беспокойся, Клавуся, я уже понимаю, что аисты тут ни при чем и что в капусте детей не находят, — сказала Аночка. — Но, к сожалению, я не могу ни убрать, ни приставить к воротам шпика и не знаю, будет ли обыск. Я бы со своей стороны от души хотела, чтобы его не случилось…

— Ещё с клубничным? — предложила хозяйка, протянув руку за Аночкиной чашкой.

— Спасибо. Я не хочу. Если Георгий Дмитриевич хотел мне сказать, что я для вас неподходящая квартирантка…