Шипка - Иван Курчавов

— Кто такой? — спросил он мягким, бархатистым голосом.

— Купец, бегун от гяуров из Систова, ага [6], — с достоинством ответил Минчев и приложил руки к груди.

Турок зло сверкнул глазами.

— Гяур бежит от гяура! Может, вы еще и турок, ха-ха-ха!

— Я не гяур, ага, и мой отец по воле аллаха был турок, а мать моя была невольницей, но любимой женой моего отца, — быстро проговорил заученную фразу Минчев.

Он сразу же понял, что офицер не тот человек, который может поверить любому его слову. По он прекрасно знал турецкие нравы и обычаи; знал, что у турок существуют три вида брака: по первому они высватывают жен и считают их законными, по второму они берут как бы по найму, а по третьему покупают, то есть приобретают невольниц, их они могут иметь столько, сколько позволяет карман, и изгоняют в любое время. Самое же парадоксальное состояло в том, что дети, рожденные невольницами, считаются свободными и даже имеют право на наследство отца. Вероятно, тут сказывалось убеждение турок, что их кровь — самая сильная и она в состоянии перебороть любую другую, что достаточно неверной зачать ребенка от правоверного мусульманина, как он, уже сам по себе, является на свет не каким-то поганым гяуром, а воистину чистокровным турком. Вот об этом и думал Минчев, когда в двух словах сообщал свою родословную.

— Я вас видел в Систове, Рущуке и Тырнове, что вы там делали? — спросил офицер все с той же надменной строгостью.

— Торговые дела, ага, по воле аллаха я изъездил всю Болгарию, мне приходилось бывать всюду, — ответил Минчев, снова по-турецки прикладывая к груди руки.

— Вы утверждаете, что являетесь купцом? — Офицер смотрел на Минчева своими глубокими темными глазами и не мигал. Взгляд его казался пронизывающим и колким, способным добраться до заветных тайников чужой души.

— По воле аллаха я был купцом, ага, но все мое добро находилось в Систове и Тырнове. Систово в руках гяуров, теперь они идут на Тырново. Если они возьмут и Тырново, как взяли Систово, я полный банкрот, ага!

— Не возьмут! — громко, но без прежней гордой надменности ответил офицер.

— Хвала аллаху! — почти пропел Минчев, подняв глаза к небу.

Офицер играл стеком. Ему явно хотелось пустить его в работу и исхлестать этого наглого и носастого человека, стоявшего перед ним без робости. Но может, и взаправду он купец, наде-ленный правами вести торговлю по всей территории Порты? Сейчас время таково, что можно разукрасить кровавыми рубцами всякого, внушающего недоверие, тем более что каждого болгарина можно безошибочно посчитать русским шпионом. А если этот человек не русский шпион, а турецкий? Может, он нарочно блуждает по дорогам и работает на благословенную аллахом Порту? Исхлестать плеткой и отрубить голову никогда не поздно!..

— Вы видели русских в Систове? — спросил офицер, опуская стек.

— Аллах избавил меня от такого наказания, ага!

— Вы успели бежать раньше их?

— Да, ага. Когда я услышал стрельбу у Текир-дере, я погрузил на повозку самое дорогое и бежал из Систова.

— Где же ваша повозка? — нахмурился офицер, почувствовав, что сейчас он может изобличить лгуна.

— Повозка осталась там! — Минчев тяжело вздохнул и показал рукой на север. — У многих осталось там добро, брошено все состояние. Наши повозки столкнули под обрыв черкесы. А черкесы расчищали путь войскам. А войска торопились на выручку систовскому гарнизону. Виноватых-то и нет, ага. Все они поступили правильно: чтб наше жалкое добро, когда над всей нашей благодатной страной нависла страшная угроза. Мы готовы пожертвовать всем, лишь бы Болгария оставалась в блистательной Порте и сверкала так, как сверкает лучший бриллиант в шкатулке султана!

Минчев говорил слишком спокойно и красиво, и он сам испугался своего тона и этих слов. Он покорно склонил голову, словно подставлял ее под заслуженный удар ятагана. Поверил ли офицер ему, или у него созрело свое решение, как поступить с этим носастым путником, но турок не отхлестал его стеком и не обругал последними словами.

— Мои люди отведут вас в мой штаб, — сказал он. — Я буду иметь возможность проверить, тот ли вы человек, за которого сейчас себя выдаете. Знайте, что голову неверного я отрубаю одним ударом! — И он тронул начищенную и дорогую саблю на боку.

— Она в вашей власти, ага! — смиренно ответил Минчев.

Офицер распорядился, чтобы один из всадников отправился с задержанным, а сам поехал в сторону Тырнова, все так же горделиво и чопорно восседая на своем статном вороном коне. Минчев, покорно шествуя впереди турецкого солдата-всадника, думал о том, что это задержание помешает ему осуществить задуманное. Но он был уверен, что выкрутится из трудного положения: в его жизни случалось и не такое. «Сбегу! — твердо решил Минчев. — Как хорошо, что я не взял с собой Наско!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 

I

— Господа, приготовьтесь, сейчас сюда пожалует государь император!

Сообщение старшего врача не настроило Василия Васильевича Верещагина на мажорный лад. Каждый час, проведенный им в госпитале, не прибавлял, а отнимал силы и поселял в душе смятение и пессимизм. Он плохо чувствовал себя в журжевских хоромах, но еще хуже стало ему в Бранковано, куда его перевезли вместе с лейтенантом Скрыдловым, посчитав, что турецкие снаряды небезопасны для художника и командира миноноски. И чем дальше уезжал Верещагин от Дуная, тем тоскливей становилось у него на душе: все он хотел видеть своими глазами, но особенно эту переправу через широченную и бурную реку. Русская армия уже дважды переправилась — у Галаца и Систова, а он лежит и смотрит в потолок и ничего не видит, кроме Скрыдлова, все еще мечтающего о своем Георгии, кроме побеленного потолка палаты да всяких случайных посетителей, готовых приходить сюда в любое время суток.

А тут еще прибавилась малярийная лихорадка, трясет она так, что трещит кроватная сетка. Белье надо менять чуть ли не каждый час, а подняться невозможно — дрожит все: руки, ноги, голова. Знал, что это случится, умолял дать хинина, но эскулапы настояли на своем: хинин в его положении вреден, а лихорадка, бог даст, отвяжется. А как ей отвязаться, если и прежде она начиналась всякий раз от какого-нибудь нечаянного пореза пальца. А теперь — большая и не желающая заживать рана. Вот и лихорадит круглые сутки.

Государь пожаловал в палату со своей свитой — веселой и блестящей, такой неуместной для этого помещения.

— Я принес тебе крест, который ты так славно заслужил, — сказал царь, склонившись над Скрыдловым (он называл на «ты» всех георгиевских кавалеров), и Верещагин уловил даже дрожь в его голосе, — А у тебя есть, тебе не нужно, — обратился Александр к художнику и протянул ему холодную, дрожащую руку.

— Есть, есть, ваше величество, — поспешил засвидетельствовать Верещагин, — благодарю вас!

Царь внимательно посмотрел на художника, потом перевел затуманенный взгляд на Скрыдлова.

— А он смотрит бодрее тебя, — сказал он Верещагину.

— Я буду бодр, ваше величество, когда смогу поехать к нашим войскам! — громко, даже с какой-то яростью произнес Василий Васильевич.

— Да поможет тебе бог, — ответил Александр, из доклада врача знавший, сколько еще придется валяться на больничной койке этому беспокойному, мечущемуся человеку, желающему непременно находиться в центре самых важных и жарких боевых дел.

Государь медленным шагом покидал госпитальную палату.

— Я счастлив, Василий Васильевич! — торопливо, срывающимся шепотом заговорил Скрыдлов, когда за дверью притихли шаги удаляющейся свиты императора, — Но мне очень неловко: ты же оставлен без награды!

— Дорогой мой Николай Ларионович! — Верещагин приподнял голову, — Да разве нужна художнику эта награда? Я настойчиво отказывался и от первого креста. Когда я вижу боевого офицера без орденов и медалей — мне прискорбно, а если встречаю с орденами и лентами какого-то придворного пиита или портретиста, меня, извини, тошнит. Мне такой человек видится воришкой, снявшим ордена с чужой груди!

— Но ты их заслужил, Василий Васильевич, ты на моей «Шутке» проявил большее геройство, чем любой матрос!

— Эх, мне бы на ноги подняться! — мечтательно проговорил Верещагин.

— Вместе встанем на ноги, — успокоил его Скрыдлов, — Встанем, прогуляемся по Бухаресту, забредем в лучший ресто-ран и даже станцуем с красавицами румынками!

— У кого что болит, тот о том и говорит, — сказал Верещагин. — Я вдруг вспомнил одного бедного офицера. Это было в Средней Азии, и он геройски вел себя в жарком деле. И был смертельно ранен. А войско наше имело успех. Генерал, утешая обреченного, сказал, что главное-то сделано: победа завоевана. С какой же ненавистью посмотрел офицер на генерала! И я понял его: для него, молодого и красивого, главным в этот момент была собственная жизнь. А он с ней прощался!