Белая церковь - Ион Друцэ

— Это все наша вина, — пожаловалась своей шестерке Екатерина. — Прежде чем просить отца небесного о благах земных, нам следовало хотя бы храм перекрыть. Теперь, пока не опустошат бочки, они не придут в себя, а у хмельного какая уж там забота…

— Что же, хмельные, они совсем бога не боятся?! — спросила в ужасе Марица, старшая из ее дочерей.

— А это мы сегодня же выясним, — заявила Екатерина и, быстро убрав дом, выкупав в Днестре ребятишек, взяла небольшую икону пречистой девы, единственное, что осталось от их сельского храма, и пошла по селу. Приливы отчаяния у нее, как правило, чередовались с приливами мужества.

Впереди торжественно, с пониманием важности своей миссии шла сама Екатерина, неся икону, обращенную ликом ко всем встречным. Следом за ней, чуть поотстав, шла смущенная своим, как ей казалось, непомерным ростом Марица, старшая из ее дочерей, девочка светлая, разумная, молчаливая, готовая в любую секунду кинуться Екатерине на помощь. За ней брели две смугленькие, застенчивые сплетницы. Они шествовали, взявшись за руки, и все, что видели их глаза, тут же превращалось в сплетни, которые они немедленно передавали друг дружке. За сплетницами шагали два худеньких мальчика. Шли они дружно и похожи были друг на друга как две капли воды, но видно было, что они находятся в конфликте.

Замыкал это шествие независимого вида мальчик — виновник всего этого обилия в Околине, четырехлетний карапуз, которого наряжали главным образом в то, что оставалось от старших. В соответствии с доставшимися нарядами у него менялись имена — то он числился у них как Ницэ, то его звали уже Аницей. По правде говоря, неустойчивость пола, в котором он пребывал, его совершенно не тяготила, и теперь он шел в свое удовольствие, хозяйственно разглядывая рассыпанные по склонам домики. Увлекшись каким-нибудь щенком, он часто отставал, к великой досаде девочек-сплетниц, которые должны были всякий раз, когда он исчезал из виду, прерывать на минутку-другую свои сладкие перешептывания и возвращаться за ним.

— Я вхожу в ваш дом с ликом пречистой девы Марии, единственно сохранившимся образом нашего храма, которому молились ваши деды и прадеды…

Околина вся была в хлопотах. Туго налитые сладостью и хмелем гроздья ложатся в корзины, тяжелые корзины качаются на умеющих носить тяжести плечах. Забрызганные розовым соком ноги давят ягоду в кадках, а из гигантской бочки, охваченной тайной брожения, мутные струйки уже переливаются через край. У хорошего хозяина, однако, эти струйки тоже даром не пропадают. Как бы они ни растекались, в конце концов попадут в желобок, выдолбленный в камне, на котором стоит бочка. По желобку они собираются в большую глиняную миску, и по старому закону виноградарей, кто бы ни проходил мимо, может зайти, поднять миску и причаститься к трудам и радостям дома сего.

Для хозяев же эта миска с вытекшим соком — нужнейшая вещь: по ней можно составить себе более или менее точное представление о таинственных процессах, происходящих в бочке, а кроме того, вкусно ведь как! Другой раз прямо нету сил пройти мимо без того, чтобы не поднять эту липкую миску, потому что в ней, кажется, все, чего ты в жизни хотел, все, чего ты в жизни добивался…

— Я вхожу в ваш дом с образом пречистой девы Марии, последней иконой, оставшейся у нашей общины, чтобы смиренно просить вас прийти завтра чуть свет помочь нашему храму подняться из руин, дабы и он, в свою очередь, помог нам встать на ноги…

Опустив тяжелую миску, вытерев фиолетовые губы рукавом, околичане, раздобревшие, как никогда, приходили в восторг от ее посещения. Нет, вы посмотрите, какая умница, вы только послушайте, как красиво она говорит. А и вправду от той старой церкви одна только эта иконка осталась? Хорошо хоть ее сохранили. Тоже могла пропасть. Она же ее и сохранила — умница, ну прямо совсем молодчина. А то, что все это время, пока идет война, она торчит в низине со своей ребятней, думаете, даром пропало? Думаете, бог не увидел ее, не услышал ее молитвы? Думаете, свалилась бы на нас эта манна небесная, если бы она с этими вот крохами не пела бы псалмы в той полуразваленной церкви?! Екатерина, милая ты наша, положи иконку на травку, ничего с ней не сделается. Возьми вот эту кружку, зачерпни из той вон крайней бочки — ну до чего вкусно, прямо сил никаких… А отчего не хочешь? Ну, если ты фасоны при этом выказываешь, тогда вовек тебе остаться без храма. Скажи пожалуйста, мы к ней всей душой, а она фасонит! Короче говоря, выпьешь полмиски, придем завтра. Не выпьешь, сама же и меси ту проклятую глину, мало мы ее перемесили на своем веку, вон все ноги перекалечены…

Два раза ей все же пришлось уступить. Первую кружку она выпила в доме старого Пасере, и, видит бог, деваться было некуда. Старику Пасере, настоящая фамилия которого была Крунту, шел восьмой десяток. У него давно повыпадали зубы, нижняя челюсть подходила к кончику острого носа, но шальные глаза по-прежнему смотрели молодо и воровато, откуда и прозвище пошло Пасере, то есть птица. Человек он был коварный, разумнее всего было с ним не связываться, но у него были три здоровенных сына, живших с ним под одной кровлей. И хотя сыновья, как и их папаша, были смурными, все они славились силой и хваткой. Без их помощи и думать нечего было о восстановлении храма.

— Я вхожу в ваш дом с образом пречистой девы Марии, последней иконой, оставшейся от нашего храма, и смиреннейше прошу вас…

— Чего-чего-чего?

У старика Пасере был лучший в Околине виноградник, и он тоже давил за домом ягоду в кадке. Почти совсем оглохнув на старости, он сохранил звериный нюх, когда дело касалось его добра, и, стоило хотя бы тени коснуться его забора, он уже был тут как тут.

— Чего она такое говорит?

Сыновья, сидя на завалинке, обставленные со всех сторон кружками с молодым вином, чистили свою амуницию. Совместно с русской армией в сражениях участвовало несколько полков молдавских добровольцев, так называемых арнаутов. Сыновья старика Пасере тоже были арнаутами. Кроме добытых в бою трофеев, они получали от русской царицы по рублю в месяц, харч и фураж для лошади. В зимнее время, когда воюющие стороны заключали меж собой перемирие, сыновья Крунту возвращались к отцу и всю зиму зубоскалили, попивая винцо, вплоть до наступления следующей летней кампании.

— Чего она хочет-то?

Будучи глухим, старик каким-то образом слышал решительно все, что говорили сыновья, и пользовался обычно их услугами, когда нужно было с кем-нибудь объясниться.

— Народ созывает, — крикнул старший из сыновей. — Хочет церковь починить.

— Чего ее чинить, когда она развалилась.

— Без церкви нам нельзя, — передала ему через сыновей Екатерина.

— Ясное дело, нельзя. Но это дело не наше. Это дело попа.

— У нас нету священника, — ответила тем же способом Екатерина.

— Чего она такое говорит?

— Говорит, попа нету.

— Ну а если попа нету, зачем нам церковь?

— Чтобы замаливать грехи.

— Что она сказала?

— Говорит, грехи замаливать!!

— Да какие могут быть грехи во время войны? — хихикнул старик. — Во время войны один капитан ответчик перед богом, а все остальные пей да гуляй!

При этих словах старик Пасере вспомнил, что был тут где-то еще один бочонок, который он совершенно упустил из виду, а этого ни в коем случае делать не следует… Первые же глотки привели его в состояние совершенного восторга. Зачерпнув полную кружку, он направился к Екатерине.

— Ну что вы, как можно…

— А почему нельзя?

— Потому что при мне дети, при мне образ пречистой девы.

— А что такого? Вино, если хочешь знать, это самое что ни на есть чистое дело. Разве не сказал господь: пейте, это моя кровь…

— Он сначала сказал — ешьте, это мое тело, и только потом сказал о вине.

— Хлеба ты спроси в соседних селах, у полевиков, мы этим не занимаемся.

— Ну так вы придете завтра помочь?

— Выпьешь — придем.

— Вчетвером?

— Если до дна выпьешь, вчетвером.

И она выпила. С трудом, давясь, захлебываясь. Дети, собравшись вокруг, в ужасе следили во все глаза, потому что кружка была огромная, и в кисловато-мутном соку плавали кожица от ягод, темные зернышки и бог знает что еще. От начавшей бродить массы человек не пьянеет, но у него слабеют ноги, они вдруг становятся совсем как ватные. Идти дальше по селу после своего грехопадения Екатерина уже не могла и, выбравшись из Околины, долго шла по днестровской круче в сторону леса.

Вторую кружку ей пришлось выпить в доме некоего Тайки, родича старика Пасере. Его фамилия тоже была Крунту, но в селе никто фамилий не признавал, обходясь прозвищами. Этот Тайка жил в двух верстах от села у самого леса. Судьба вынудила Екатерину метаться меж этими двумя Крунтулами, ибо если у первого, по кличке Пасере, было трое крепких сыновей, да и сам старик был еще в силе, то второй Крунту, по прозвищу Тайка, был богат. Каким образом и откуда к нему пришла удача, так никто толком и не знал, и злые языки утверждали, что он потому и перебрался к самому лесу, чтобы это навсегда оставалось тайной.