Всадники - Жозеф Кессель

Он положил доску на колени и сказал:

— Я готов.

— Замечательно, — ответил Урос, — Пиши, что я, Урос, сын Турсена, здесь при свидетелях, говорю и клянусь: если меня постигнет в дороге смерть, то Мокки, мой верный саис, как награду за всю его заботу обо мне, получит моего коня, Джехола сына Джехола, со всей его поклажей и седлом.

Гхолам бросил быстрый взгляд на Мокки, но его лицо ничего не выражало.

Урос с напряжением следил за руками слепца. Он, правда, уверен, что сможет все это записать?

— Пожалуйста, повтори свое имя, — сказал старик, — Два других мне уже назвал юноша, по дороге сюда.

— Урос, сын Турсена, — повторил Урос.

— Хорошо, — ответил писарь.

Он положил свои прозрачные руки на бумагу так, что его мизинцы пришлись точно на самые верхние гвозди по ее сторонам. И его перо заскользило по ней справа налево, медленно, почти незаметно.

Урос уставился на буквы, которые выводило перо — они были не просто четкими, они были идеальны. И когда писарь закончил первое предложение, было видно, что и почерк его — совершенной красоты.

Урос воскликнул, пораженный:

— Как можешь ты так писать, о достопочтимый, при твоей слепоте?

— Со времени Абдур Рахмана у меня было достаточно досуга, чтобы научиться писать без света моих глаз, — ответил древний старик.

— Абдур Рахман? — воскликнул Урос.

И старик ответил:

— Именно он.

Его голос выдал волнение, которое находит на очень старых людей при воспоминаниях о событиях и людях, которые давно уже принадлежат истории, и которых они сами пережили.

— Абдур Рахман… — повторил Урос.

Великий эмир прошедшего столетия. Тот, кто обманул англичан, положил конец распрям в Хазараджате, завоевал Кафиристан,[13] заставил склониться перед ним соседние государства и объединил под своей властью весь Афганистан… Хитрейший. Мудрейший. Великий.

— Когда он умер, ты еще не родился, но я был уже взрослым мужчиной и давно слеп.

Перо принялось за вторую строку. Старик продолжал дальше:

— Я с детства был наделен Аллахом способностями к письму. В те времена было очень немного людей, которые владели этим искусством и поэтому я, хотя был еще очень юным, был кайдаром в плодородной долине Кох Домана. На своем осле ездил я от поселка к поселку и согласно моим обязанностям, собирал налоги, десятины и пошлины, которые, в своей бесконечной мудрости и справедливости, установил наш повелитель Абдур Рахман.

Вторая строка была такой же идеальной, как и первая. Писарь начал следующую. И его рука была так верна и искусна, что он продолжал рассказывать дальше, прямо во время письма:

— Это случилось вечером. Я закончил свою работу и проезжал мимо площади в одном кишлаке, где только что был базар. На дороге, за кишлаком, я увидел идущего человека.

Мы двигались в одну сторону. Он шел довольно медленно, неся три маленьких, но, видимо, очень тяжелых мешка. Я быстро догнал его на моем осле. Это был путешествующий мясник, дружелюбный, хороший человек. Его звали Рустан. Он возвращался домой, после того, как с большой выгодой продал всю свою баранину и курдючный жир. Выгода составила три тяжелых мешка серебряных монет, под тяжестью которых он потел. Идти ему было далеко. Наш путь совпадал до кишлака, где я жил.

«Положи свои мешки на моего осла, — сказал я ему, — Ты отдохнешь, а потом заберешь их обратно».

Мясник сделал это без всякого опасения. Он был простым, доверчивым человеком. Передавая мешки, он назвал мне точную сумму и вес серебра, что находилось в каждом. Назвал, гордый своей точностью и аккуратностью. Крупные монеты были в большом, средние — в более маленьком и мелкие в последнем.

Мы мирно шли всю дорогу. Рустан рассказывал мне о двух его женах, о своих сыновьях и осле, которого он как раз собирался купить. Но вот, мы пришли в мой кишлак и Рустан захотел забрать свою собственность назад.

Слепой писарь чуть опустил голову, а потом поднял глаза в сторону солнца.

— Лишь Аллах один знает где, до поры до времени, скрывается человеческое зло. До того момента, я был честным, богобоязненным юношей. Но как только я увидел, что Рустан протягивает руку, чтобы забрать свои мешки со спины моего осла, я внезапно решил:

«Эти деньги должны быть моими!»

Из-за чего это случилось? Позавидовал ли я его удовлетворенности от удавшейся продажи? Или из-за рассказа о его женах? Я тоже хотел, чтобы у меня была хоть одна, из хорошей, уважаемой семьи, вместе с которой я мог бы чего-то достичь в этой жизни.

А ты знаешь сам, какие чудовищно высокие суммы калыма[14] требуют отцы за своих дочерей.

Старик продолжал рассказывать, с такой же аккуратностью выводя буквы, что и раньше. Его незрячие глаза были направлены к небу:

— Я оттолкнул Рустана в сторону и закричал, что эти мешки мои. Конечно же он возмущенно запротестовал. К нам сбежались люди и чтобы доказать им мою правоту, я точно назвал сумму серебра, которое лежало в каждом мешке, а так же его вес. И хотя Рустан уверял всех, что он рассказал мне это сам, ничего доказать он, конечно, не мог. В конце концов стояло его слово против моего. Слово уважаемого кайдара против слова неизвестного мясника. Дело дошло до судьи поселка, но он ничего не мог решить. Судья провинции тоже. И даже суд в Кабуле не смог установить кто прав, а кто нет. О нашем деле услышал Абдур Рахман, который, если ты знаешь, регулярно устраивал открытые процессы. И он пригласил нас к себе.

Слепец прекратил писать.

— Если бы я знал, то никогда даже и не попытался бы забрать деньги Рустана. Лишь одна мысль, оказаться провинившимся перед лицом ужасного и мудрого Абдур Рахмана, удержала бы меня от этого. Но что было делать? Если бы я теперь отказался, это стало бы доказательством моей вины. Раз я зашел так далеко, то отступать было уже поздно. В конце концов, никаких доказательств у эмира не было, так же, как не было их и у предыдущих судей. И действительно, судебное слушание великого эмира прошло точно так же, как и предыдущие. Я спокойно и уверенно ожидал его окончательного решения. Даже эмир, думал я, не сможет назвать меня виновным. Но перед тем как объявить свое решение, Абдур Рахман внезапно приказал:

«Принесите сюда большой котел с кипящей водой».

А потом спросил, сначала Рустана, а потом меня: «Клянешься ли ты, что готов опустить свои глаза в этот кипяток, если твои слова лживы?»

«Да, повелитель!» — ответил мясник без колебаний.

А я? Что я мог ответить? Еще громче, чем Рустан я воскликнул: «Да, повелитель!»

И Абдур Рахман сказал: «Хорошо».