Недобрый час - Габриэль Маркес

Сеньор Кармайкл только пожал плечами.

- Ну хорошо, - после долгого молчания сказал алькальд. - Мы знаем, что ты человек честный. Но вспомни вот что: пять лет назад дон Сабас передал Хосе Монтьелю список всех, кто был тогда связан с партизанами, и потому оказался единственным руководителем оппозиции, которому дали остаться в городке.

- Остался еще один, - сказал с ноткой сарказма в голосе сеньор Кармайкл. - Зубной врач.

Алькальд сделал вид, что не слышал.

- По-твоему, ради такого человека, способного продать своих ни за грош, стоит торчать сутками под открытым небом?

Сеньор Кармайкл опустил голову и стал разглядывать ногти на руках. Алькальд присел за письменный стол.

- И потом, - вкрадчиво добавил он, - подумай о своих детях.

Сеньор Кармайкл не знал, что его жена и два старших сына накануне вечером побывали у алькальда, и тот обещал им, что не пройдет и суток, как сеньор Кармайкл будет на свободе.

- Не беспокойтесь о них, - ответил сеньор Кармайкл. - Они сумеют постоять за себя.

Он поднял голову только когда услышал, что алькальд снова прохаживается по комнате. Тогда сеньор Кармайкл вздохнул и сказал:

- Можно попробовать еще одно средство, лейтенант. - Он почти ласково посмотрел на алькальда и продолжал: - Застрелите меня.

Ответа он не получил. Чуть позже алькальд уже крепко спал, а сеньор Кармайкл снова сидел на скамеечке.

Секретарь, находившийся в это время в суде, недалеко от полицейского участка, был счастлив. Он продремал первую половину дня в углу, а потом, совершенно неожиданно для себя, увидел роскошные груди Ребеки Асис. Будто сверкнула молния среди ясного дня: внезапно отворилась дверь ванной, и прекрасная женщина, на которой не было ничего, кроме намотанного на голову полотенца, издала сдавленный крик и бросилась закрывать окно.

С полчаса секретарь горько переживал в полутемном суде, что прекрасное видение так быстро скрылось, а около двенадцати повесил на дверь замок и отправился поддержать свою память пищей.

Когда он проходил мимо почты, телеграфист помахал рукой, чтобы привлечь его внимание.

- Будет новый священник, - сказал он секретарю. - Вдова Асис написала письмо апостолическому префекту.

Секретарь не поддержал его.

- Высшая добродетель мужчины, - сказал он, - это умение хранить тайну.

На углу площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть ли ему через лужу к своей лавке.

- Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин... - начал секретарь.

- А что такое?

- Ничего, - сказал секретарь. - Я унесу эту тайну с собой в могилу.

Сеньор Бенхамин пожал плечами, а потом, увидев, с какой юношеской легкостью секретарь, прыгает через лужи, последовал его примеру.

Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки, ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться к обеду - расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его были педантично точными. Сперва он съел суп, где плавали большие желтые круги жира и лежала кость с мясом, потом, из другой тарелки, стал есть жаркое с рисом и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на это никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал судки и выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал, как в лавку кто-то вошел.

Глухой голос спросил:

- Сеньор Бенхамин дома?

Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора.

- Нет, - сказал сеньор Бенхамин.

- Но ведь это вы, - сказала женщина.

- Да, - отозвался он, - но меня все равно что нет, потому что я знаю, зачем вы ко мне пришли.

Женщина остановилась в нерешительности в узком и невысоком дверном проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие ее издавали тихий свист.

- Не стойте в дверях, - сурово сказал сеньор Бенхамин. - Или уходите, или войдите внутрь.

Женщина села у стола и беззвучно зарыдала.

- Простите, - сказал он ей. - Вы должны понять, что, оставаясь на виду у всех, вы меня компрометируете.

Мать Пепе Амадора сняла полотенце с головы и вытерла им глаза. По привычке сеньор Бенхамин, повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После этого он снова переключил внимание на женщину.

- Значит, - заговорил он, - вы хотите, чтобы я написал вам прошение.

Женщина кивнула.

- Так я и думал, - продолжал сеньор Бенхамин. - Вы еще верите в прошения. А ведь в нынешние времена, - он понизил голос, - суд вершат не бумагами, а выстрелами.

- Так говорят все, - сказала она, - но ведь сын в тюрьме у меня одной.

Говоря это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к груди, и, достав оттуда несколько засаленных бумажек - восемь песо протянула их сеньору Бенхамину.

- Это все, что у меня есть, - сказала она.

Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у нее и положил на стол.

- Я точно знаю - это дело бесполезное, - сказал он. - Напишу только, чтобы доказать богу свое упорство.

Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова.

- Обязательно, - посоветовал ей сеньор Бенхамин, - постарайтесь добиться у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение.

Она высморкалась в полотенце, опять покрыла им голову и, не оглядываясь, вышла из лавки.

Послеобеденный отдых сеньора Бенхамина продлился до четырех часов дня. Когда он вышел умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно летающих муравьев. Переодевшись и причесав то немногое, что оставалось у него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги.

Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прощение, когда понял: в городке что-то произошло. Вдалеке раздались крики. Он спросил у пробегавших мимо мальчишек, что случилось, и они, не останавливаясь, ему ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад.

- Уже не понадобится, - сказал он. - Пепе Амадора только что убили.

Все еще полусонный, сжимая в одной руке ремень, а другой застегивая гимнастерку, алькальд в два прыжка спустился но лестнице своего дома. Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не знал, что происходит, но сразу понял, что ему надо поспешить в участок.

Окна на его пути закрывались. Посередине улицы, раскинув руки, навстречу ему бежала женщина. В прозрачном воздухе носились летающие муравьи. Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и побежал.

В дверь участка ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали. Раздавая удары направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней спиной и направил на толпу револьвер.

- Ни с места, а то буду стрелять!

Полицейский, до этого державший дверь изнутри, теперь открыл ее и, встав с автоматом наизготовку, свистнул в свисток. Еще двое полицейских, выскочив на балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились бежать кто куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и алькальд увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри участка и уже с лестницы приказал полицейскому:

- Займись ею!

Внутри царила мертвая тишина. Только теперь алькальд узнал, что произошло - когда отстранил полицейских, загораживавших вход в камеру, и увидел Пепе Амадора. Юноша лежал, скорчившись, на полу, и руки его были зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно.

Убедившись в том, что никаких ран обнаружить нельзя, алькальд перевернул тело Пепе Амадора на спину, заправил ему рубашку в штаны, застегнул их и затянул пряжку ремня.

Когда он выпрямился, его обычная уверенность снова была с ним, но на лице, которое увидели полицейские, можно было прочитать первые признаки усталости.

- Кто?

- - Все, - сказал белокурый великан. - Он хотел бежать.

Алькальд посмотрел на него задумчиво, и несколько мгновений казалось, что сказать ему больше нечего.

- Этими небылицами никого уже не обманешь, - сказал он и, протянув руку, шагнул к белокурому великану. - Отдай револьвер.

Полицейский снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере две стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе в карман и отдал револьвер другому полицейскому. Белокурый великан, которого, если посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол детства, дал отвести себя в камеру.

Там он разделся догола и передал одежду алькальду. Делалось все без спешки, будто они участвовали в какой-то церемонии, где каждый знал, что ему надлежит делать. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый, и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл.

Когда сеньора Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания приглашение алькальда сесть. Снова в мокрой одежде, он застыл перед письменным столом и лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его, все ли ему теперь понятно.